Страница 37 из 149
Это принципиально важный момент. Полемизирующие по поводу боли у животных часто исходят из того, что животные либо чувствуют в точности как мы, либо не чувствуют ничего, то есть относятся к ним либо как к уменьшенным копиям человека, либо как к изощренным роботам. Это ложная дихотомия, однако она неистребима, поскольку трудно представить себе что-то среднее. Мы знаем, что у людей бывает разный болевой порог, точно так же, как знаем, что у кого-то бывает менее острое зрение. Но качественно иной вариант ощущения боли представить себе так же трудно, как и лишенное картинки зрение гребешка. Может ли боль существовать без сознания? Если убрать из боли эмоции, останется ли простая ноцицепция или некое промежуточное чувство, на которое у нас не хватает воображения? Боль легче, чем другие чувства, позволяет забыть, что она может быть разной, и даже если мы помним об этом, нам трудно представить, какой именно.
В сентябре 2010 г. Евросоюз распространил положения о защите животных, использующихся в научных целях, на головоногих – группу, включающую осьминогов, кальмаров и каракатиц. Головоногие, будучи беспозвоночными, обычно не подпадают под действие законов, оберегающих позвоночных лабораторных животных, таких как мыши или обезьяны. При этом нервная система у них гораздо обширнее, чем у большинства других беспозвоночных: если у дрозофилы 100 000 нейронов, то у осьминога – 500 млн{321}. Они демонстрируют в своем поведении ум и гибкость, которые и не снились некоторым позвоночным, таким как пресмыкающиеся и земноводные. И, как отмечено в директиве Евросоюза, «имеются научные доказательства их способности ощущать боль, страдание, стресс и длительное негативное воздействие»{322}. Для Робин Крук, которая, работая с головоногими, слыхом не слыхивала о таких доказательствах, это заявление оказалось полной неожиданностью. Судя по всему, власти Евросоюза исходили из того, что явно обладающее интеллектом животное должно быть способно страдать. Однако на тот момент никто не был уверен даже в наличии у них ноцицепторов, что уж говорить о боли. «Между тем, что было к тому времени известно науке, и тем, что было известно науке по мнению законодателей, зияла огромная пропасть», – рассказывает Крук.
Она принялась сокращать эту пропасть, начав с Doryteuthis pealeii – 30-сантиметрового кальмара, которого добывают в Северной Атлантике{323}. Он часто теряет кончики своих щупалец – либо в схватке с соперниками, либо попавшись в клешни краба. Крук сымитировала эти увечья с помощью скальпеля. Как и ожидалось, искалеченные кальмары тут же кидались прочь, выпустив отвлекающее облако чернил, и меняли окраску, сливаясь с окружающей обстановкой. Несколько дней спустя они все еще улепетывали и прятались быстрее, чем обычно. Но, как ни удивительно, они совершенно не пытались трогать, нянчить или оберегать свои раны, как поступают люди, крысы и даже раки-отшельники. Ничто не мешало им дотянуться до культи любым из оставшихся семи щупалец, но они этого не делали.
Что еще удивительнее, раненые кальмары в эксперименте Крук вели себя так, словно у них саднило все тело целиком{324}. У человека и других млекопитающих болит сама рана или ушиб, а остальное тело боли не испытывает. Если я обожгу руку, любое прикосновение к ожогу будет болезненным, но, ткнув себя после этого в ступню, никакой боли я не почувствую. Однако, когда Крук повреждала у кальмара один плавник, ноцицепторы на противоположном приобретали такую же повышенную возбудимость, как на покалеченном. Представьте, что каждый раз, когда вы ушибете палец, вам будет больно дотрагиваться до любого места на теле, – вот так происходит у кальмара. «Когда их ранят, гиперчувствительность распространяется на все тело, – объясняет Крук. – Из нормального состояния они переносятся в это, предположительно полностью пропитанное болью». Возможно, именно поэтому они не нянчат покалеченное щупальце. Они чувствуют, что ранены, но не могут определить, где именно.
Млекопитающим локализация боли позволяет очищать и беречь поврежденные части тела, продолжая при этом заниматься своими обычными делами. Почему же кальмар лишен такого полезного источника информации? Одна из вероятных причин, по мнению Крук, состоит в том, что «кальмара в океане едят почти все». Хищные рыбы особенно любят охотиться на раненых кальмаров – то ли потому, что они более заметны, то ли поскольку они выглядят (или пахнут) как более легкая добыча. Возможно, благодаря переходу всего тела в режим тревоги они успешнее избегают нападения, которое может последовать откуда угодно[105]{325}. Кроме того, повышение чувствительности всего тела оправдано у тех животных, которые физически не могут дотянуться до большинства его участков. Какой им прок от понимания, что поврежден именно плавник, если они все равно ничем ему не помогут?
У осьминогов все иначе. В отличие от кальмара, они могут дотронуться до любой части своего тела. Мало того, они могут пошарить и внутри себя – например, погладить жабры (это как если бы человек мог запустить руку себе в горло и почесать легкие). В отличие от кальмаров, которые привязаны к своим плавающим в открытом море стаям и не могут «взять выходной», осьминогу ничто не мешает отсидеться в уединенном убежище, пока ему не станет лучше. Вот им – располагающим и временем, и необходимой ловкостью, чтобы нянчить свои раны, – имеет смысл ощущать, где именно эта рана находится. И как показала Крук, именно так и происходит. Осьминоги иногда отбрасывают часть поврежденного у кончика щупальца, и такая культя какое-то время остается более чувствительной, чем остальные конечности, так что осьминог нянчит ее в клюве{326}. В своем последнем исследовании, результаты которого были опубликованы в 2021 г., Крук установила, что осьминоги избегают возвращаться туда, где им впрыскивали уксусную кислоту, и стремятся туда, где можно получить болеутоляющее{327}. Наконец, после местной анестезии они перестают нянчить поврежденное щупальце. В этой последней статье Крук делает совершенно определенный вывод: «Осьминоги способны чувствовать боль».
О том, что именно из этого она исходит в работе своей лаборатории, Крук сообщила мне еще до публикации статьи. Она стремится повысить благополучие головоногих, поэтому, среди прочего, проверяет, действуют ли на них болеутоляющие. Крук сокращает число испытуемых до минимума (допустимого требованиями статистической достоверности) и старается причинять им минимальный ущерб. Рассуждать об этике исследований на животных, особенно когда эти исследования посвящены боли как таковой, тяжело, «но мне кажется, это и должно быть тяжело, – говорит Крук. – Мы должны переживать за животное, с которым экспериментируем, даже если наши действия для него безболезненны. Животное на эксперимент не соглашалось. Это я знаю, что моя конечная цель – уменьшить страдания животных, а существо, сидящее в этом аквариуме, об этом не подозревает».
Такого же мнения придерживаются многие другие ученые, специализирующиеся на исследовании боли. Они уверены, что, независимо от того, ощущают ли головоногие, рыбы или ракообразные последствия действий человека или испытывают что-то радикально отличное от нашего чувства боли, у нас уже накопилось достаточно данных, чтобы задействовать принцип предосторожности. «Вполне вероятно, что эти животные способны страдать, – говорит Элвуд, – и мы должны подумать о том, как избегать таких страданий».
Многие дискуссии о боли у животных крутятся вокруг простого вопроса, чувствуют ли они ее. За этим вопросом скрываются несколько невысказанных. Допустимо ли варить омара? Мне перестать есть осьминогов? А рыбу-то можно ловить?[106] Спрашивая, ощущают ли животные боль, мы интересуемся не столько самими животными, сколько тем, как нам с ними обращаться. Это отношение мешает нам понять, что животные чувствуют на самом деле.
Боль характеризуется не только наличием или отсутствием. Шелли Адамо права, говоря, что нам нужно больше узнать о ее преимуществах и издержках. Боль существует не ради того, чтобы просто помучиться. Абстрактная боль не имеет смысла. Боль – это информация, с которой живые существа должны что-то делать. Не понимая их потребностей и ограничений, трудно правильно истолковывать их поведение.