Крест и полумесяц

Старшина резко обернулся назад. Племяш может хоть уцелеет. Сестре, матери его, ведь обещал, что парень назад вернется. Крест на том целовал.

— Беги, дурень. Коню ногами в бока и поминай, как звали… — шевелил губами казак, выцепив взглядом вдалеке высокую фигуру всадника. — Беги, а то поздно будет.

Поздно. Не смог, да и не пытался, сбежать казак. Молодой, смерти еще не видел. Был бы поопытней, уже бы несся вскачь по дороге и со всей силы коня нахлёстывал плеткой. Этот же, напротив, даже за шашку схватиться успел. Почти из ножен вытащил. Видимо, хотел ближних абреков срубить, да дядьке на помощь поспешить. Только зря за шашку схватился.

Из-за скалы неожиданно выпрыгнул звероподобный смуглый горец и со всей силы огрел молодого казака сучковатой дубиной. От удара парня словно ветром с седла сдуло. Кулем свалился на камни и затих там. Жив — не жив остался, кто знает. Таки ударом можно было запросто череп раскроить.

— Вот и все, — прошептал Карпов, смотря на подходящего к нему одутловатого абрека с кривым шрамом через все лицо. От злорадной ухмылки у того аж все лицо перекосилось, превратившись в отталкивающую харю. — Как кур во щи попали…

И остальные так подумали. В обозе тут же заголосили бабы, своим бабьим нутром чувствуя, что сейчас ссильничать будут. Что постарше, стали дочек собою закрывать. Малышню под рогожу в повозки засовывали с головой. Может, хоть там спрячутся.

Мужики все у повозок и телег столбами стояли. С хмурными лицами крестились, в свои густые бороды молитвы и проклятья шептали. Никто из них даже дернуться не пытался. Стояли и молча смотрели на приближавшихся разбойников.

А те, чувствуя страх своих жертв, еще громче гоготали. Уже открыто глумились над ними. С одного из обозных чумазый абрек с хохотом сорвал добротный овчинный тулуп и тут же на себя напялил, так и не сняв свою рванину. Второй, что шел чуть дальше, у трясущегося мужичка заячью шапку снял.

Какая-то молодка завизжала в середке обоза. Крупная, в телесах. Ее аж двое повалить пытались. Та не давалась, по мордам их хлестала, глаза старалась выцарапать. Кричать не переставала, сердечная. Абреки раздухарились, одежду с молодки срывать начали. Глаза похотью сверкали. Друг друга отталкивать начали, заспорив, кто первый девицей пользоваться станет.

Вдруг раздался громкий выстрел и одного из горцев отбросило на телегу. Второй, возившийся с завязками штанов, мигом скорчился у деревянного колеса с ружьем в руках. Про девку и думать забыл. Глазами хлопает, по сторонам зыркает. Понять пытается, откуда смерть на него смотрит.

— А ну, ша, разбойники! — разнеслось над горами. Тяжелый мужской голос, громким эхом отразившийся от скал, подавлял.

Теперь все поменялось. Уже абреки, оставшиеся девять человек, со страхом всматривались в окружавшие их горы, не понимая откуда придет неизвестный враг. Сгрудились спина к спине с ружьями наготове. Их предводитель только остался на месте, даже позу не поменяв. Так и стоял, руки уперев в бока, горделиво подбоченясь. Истинный абрек, скиталец, дитя гор, что с него взять.

— Арслан, собака, сколько раз я тебе говорил, что нельзя на моих дорогах разбойничать⁈ Все люди на в этих местах под моей защитой, — гремел голос над горами, становясь лишь сильнее и сильнее.

От этих слов абрек посмурнел. Что там посмурнел, горбиться начал. Видимо, узнал того, кто говорил. Его люди, вообще, трястись начали и поскуливать, как бродячие псы при виде страшного хищника. Кто-то даже ружье бросил подальше от себя. Ногами шашку и кинжал начал топтать. Мол, безоружен я, не надо меня трогать. Видимо, с тем, кому принадлежал этот грозный голос, совсем шутить не стоило.

— Плохо, что не понимаешь ты, Арслан, добрых слов. Видно, мои слова доходят до тебя туго.

По едва заметной тропке, видной только жителю гор, спускался человек. Крупный, с косой саженью в плечах, мужчина ловко пробирался между мощных валунов и острых гранитных пальцев, кому другому грозящих переломать ноги.

От простого горца его отличала лишь большая кипельно белая чалма, напоминавшая массивный шлем средневекового воителя. Посвященному это должно было о многом рассказать. Чалма — знак хаджи, человека, совершившего святой хадж, посетившего Каабу, колыбель Ислама. Лишь тот, кто прошел родными местами Пророка и поклонился великим святыням, достоин был носить чалму. Осуществив хадж, один из столпов Ислама, хаджи становился непререкаемым авторитетов для остальных. К его советам прислушивались, его мнением дорожили.

— Все знают, что этих людей я сам пригласил. Тебе ли не знать, что они мои гости, — Арслан медленно отступал назад по мере того, как приближался незнакомец. Сейчас абрек выглядел совсем другим человеком. Куда только делись его горделивый, снисходительный взгляд, презрительная улыбка во весь рот? Ничего этого не было! Как корова языком слизала. — Плохо это, Арслан, очень плохо. Что теперь люди в горах подумают? Скажут, что нет больше веры слову имама Шамиля. Пустослов он, — с гор, действительно, спустился имам Шамиль, тот, чью имя гремело в этих и других местах подобно гласу Всевышнего. С быстротой тонконого ахалтекинца вперед него летела грозная слава, заставлявшая друзей еще больше уважать его, а врагов скрипеть зубами от злости. Чего только не рассказывали про него в аулах, шалашах и землянках. Говорили, что осенен он мудростью самого Пророка, наделившего его невиданными способностями к счеты, разным наукам; что получил имам от Всевышнего не одну, как все, а целых семь жизней; что способен он летать подобно птице. Много еще чего поговаривали… — Плохо…

Имам с молниеносной быстротой выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в абрека. Тот даже среагировать не успел. Тяжелая свинцовая пуля с силой ударила его в грудь, опрокидывая на спину.

С разных сторон к обозу уже спускались люди имама Шамиля, которых не спутаешь, при встрече. Крепкие, в кольчугах или легких кирасах, перевитых перевязями с пистолетами, они быстро брали на прицел каждого из разбойников. Пинками выгоняли их из под телег, тащили за шиворот и бросали в кучу.

— Поздорову, Михайло Игнатьич, — к удивлению обозных людей, еще не успевших отойти от шока, грозный горец подошел к казаку и обнялся с ним. — Звиняй меня. Немного не успел я на наше место встречи. Дела в соседнем ауле задержали. Школу осматривал, учеников об учении выспрашивал.

Давно уже спешившийся, старшина кивал его словам и мысленно осенял себя святым крестом. Он, видит Бог, уже и с жизнью простился, и у жинки с детками прощения попросил. Думал, больше с ними не увидится. А дело вона как повернулось…

— Всех привел, как и договаривались, — солидно прогудел Карпов, окидывая взглядом разгалдевшийся обоз. — Как будто самолично отбирал. Никакой голытьбы нет. Справные хозяева, что лучшей жизни ищут. Любого возьми… — он выцепил взглядом старшего над обозом, что перед горами подходил к нему. — К примеру, Порфирий Григорьевич Полухин торговец каких еще поискать. Ушлый, через игольное ушко пролезет, коли где прибыль почует. Хочет с турками торговлишкой заняться. Самолично мне рассказывал в пути…

Обозный, словно почуяв, что про него зашла речь, подбоченился. Боровую шапку на голове поправил. Вытащенным из-за пазухи костяным гребешком начал растрепанную бороду расчесывать.

— С ним двое сыновей со снохами пришли, да дочка. Почитай цельное торговое компанейство, — весело хмыкнул в усы казак. — А тама вон Николка Зиновьев у телеги лежит. По башке, правда, получил, но вроде жив. Энтот, вообще, на первом нашенском стимботе «Елизавета» вахтеным подвизался. Весь движитель тама облазил. Дельный парнишка…

Старшина хотел было еще рассказать о десятке студиозов, что в Тефлисе нанял. Так мол и так, по твоей просьбе выискал самых лучших учителей по русской речи, математической цифири, истории и егорафии (последнюю науку казак назвал по свойски, как привык). Только имам Шамиль почему-то не стал его слушать. С задумчивым видом к тому парнишке пошел, о котором Карпов только что упомянул.