Русский рай

– Что об этом думаешь? – спросил Сысоя Костромитинов, когда был закончен сыск.

– Думаю, что Лешка сильно растолстел на офицерском жалованье, – старовояжный передовщик усмехнулся в седые усы и пояснил. – В прошлые годы Кондаков уже пропадал в тех местах. Потом явился и сказал, что нашел щель в горе, по которой полез внутрь. Говорил, будто видел там всякие страхи: золотые гробы с покойниками или золотыми истуканами. Если не врал, думаю, что нашел ту самую щель, опять полез и застрял. Раз неделю ждали, значит там и помер.

– Опять золото?! – с неприязнью просипел правитель. – Будь оно не ладно. В Главном правлении слышать о нем не хотят.

Петр Степанович Костромитинов давно уже устал от своей должности, но его несостоявшийся заместитель Егор Черных, которого привез с собой главный правитель Фердинанд Петрович Врангель, строил ранчо на равнине южней Малого Бодего и был так увлечен работой, что к другим делам оставался равнодушен.

Прошла калифорнийская зима, затем весна. Возле форта и на распаханных полях новых селений заколосился хороший урожай. Помня прошлогодние нововведения Врангеля, в Росс добровольно явились две сотни индейцев. Их заняли работами и наградили. Бриг из Ново-Архангельска привез весть о том, что в должности главного правителя, капитана первого ранга Врангеля сменил капитан первого ранга Купреянов. Корабль вернулся на Ситху с россовской пшеницей, фруктами, овощами, солониной и коровьим маслом, с черепицей из секвои и балластом из кирпичей местного производства.

На следующий год посевы были увеличены. По всей Калифорнии случился неурожай, но Росс отправил в Ново-Архангельск пшеницы и продуктов, как и в прошлом урожайном году. Следом за неурожайным годом по Калифорнии стала распространяться эпидемия оспы. Белые люди и креолы иногда заболевали, но не умирали, от этой заразы очень страдали индейские деревни. Сысой был привит еще во времена кадьякского поветрия, он переживал за дочь. На складе крепости была старая вакцина, присланная с Ситхи еще в 1828 году во время поветрия кровавых поносов, которыми переболели алеуты и креолы. Тогда за три недели в Россе умерли 29 человек. Русских служащих болезнь не коснулась, но на всякий случай многие из них были привиты от оспы. Сысой сам сделал прививку дочери старой вакциной. Обученные служащие стали прививать индейских работников.

Вскоре с Ситхи прислали новую вакцину. В крепости прививки делали всем поголовно. Марфа, дважды привитая, ходила по деревням и убеждала жителей довериться русским людям. С ней ходили индейские толмачи и бакеры, постоянно живущие при крепости. Сысой был с ними и вдруг заметил во время всех этих дел, что дочь стала вполне взрослой девушкой. Ее давний поклонник, возмужавший креол, оставался холостым, продолжал ухаживать за ней и оберегать её. Если прежде это настораживало Сысоя, то после походов по деревням он стал намекать дочери, что ей уже можно выйти замуж, а Емеля человек надежный и проверенный. Но Марфа только посмеивалась над рассуждениями и намеками отца.

Индейцы, как водится, виновными в эпидемии считали испанцев и «талакани». Но волна заразы прокатилась по Россу и ближним индейским деревням, жители которых были привиты, умертвив всего лишь одну кадьячку и одну индианку. По сравнению с дальними деревнями, где от оспы гибли до половины жителей, это было так мало, что индейцы стали добровольно приходить в Росс целыми семьями. С толпой испуганных сородичей пришел из миссии возмужавший, крещеный в католичество Солано и опять тупо таращил на Марфу свои немигающие глаза, да так неприлично, что Емеля, хоть и был на полголовы ниже ростом, рассерженно тряхнул пеона, тот смутился и в драку не полез.

Эпидемия ушла на север, продолжая пожинать страшные жертвы.

Наступило другое лето, новый урожай пшеницы обещал быть обильным, но его съела саранча. На сезонные работы к Россу добровольно пришли две с половиной сотни индейцев. Среди них были мужчины и женщины переболевшие оспой в легкой форме: видимо, помогла и старая вакцина. Работы для пеонов не было, но им устроили праздник с застольем и отпустили. Сысой с дочерью работал на Костромитиновском ранчо. После жатвы и молотьбы немногих колков спасенной пшеницы они вернулись на верфь, чтобы продолжить строительство нового бота. Отец и дочь слегка протопили свой домишко для жилого духа и сидели на крыльце, оглядывая окрестности.

– У нас самое красивое место, – весело стрекотала Марфа, – мы живем лучше всех! Никуда не хочу больше ехать.

– Намучилась, бедненькая! – крестясь, пробормотал Сысой. – И оставить тебя было не с кем, разве замуж отдать за Емелю, – опять с усмешкой намекнул на замужество.

– Я бы и не осталась! – насторожилась дочь. – А замуж не хочу. – И призналась, вдруг, взглянув на отца смущенно и ласково: – Больше всего на свете боюсь потерять тебя.

– Ну, так нельзя, – заворчал Сысой, по-хозяйски оглядывая жилье: хоть и оставили дом прибранным, в глаза бросалось много неотложных дел. – Ты уже большая, а я старый.

– Никакой ты не старый! – капризно вскрикнула Марфа. – Старый – когда ходит с палочкой.

Сысой несколько мгновений удивленно смотрел на дочь, потом понял, что она говорит про молодого Черных, ходившего с тростью и расхохотался, задрав бороду.

Рассмеялась и Марфа, взяла котел, вприпрыжку побежала за водой.

Два дня Сысоя никто не беспокоил. Он получил компанейский пай муки и масла, подмазал глиной осыпавшуюся местами печку, починил крышу, сделал навес над крыльцом. Марфа купила рыбы у партовщиков, подбивала кислое тесто и варила уху. Теплыми вечерами к ним приходил Емеля. Он рубил дубы в шести верстах от форта, где на быках, где на себе таскал их с партовщиками на лесопилку верфи. Теперь втроем они вполне счастливо сидели на крыльце, прислушиваясь к накатам волн на прибрежные скалы. Был субботний вечер, впереди воскресный день, кому для отдыха, кому для молитв. Емеля остался на ночлег, но утром правитель конторы прислал за Сысоем посыльного индейца-мивока. Увидев Марфу, он радостно залопотал с ней. Она, к неудовольствию Емели, весело отвечала на его языке, потом сообщила отцу, зачем тот прибыл.

– Я с тобой! – Завертелась и стала обмывать руки от налипшего теста.

– Ага! – ухмыльнулся Сысой. – Прокиснет квашня, каким хлебом будешь угощать ухажера? – Кивнул на креола. – Да и печка на подходе, зря топили, что ли?

– Никакой он не ухажер! – обиженно надула губы Марфа и метнула на засидевшегося Емелю рассерженный взгляд. Но теста ей было жаль, нагретую каменку тоже не хотелось бросать.

Сысой ушел в крепость с посыльным, оставив дочь с ее поклонником, а когда вернулся, увидел на крыльце все ту же мило беседовавшую парочку.

– Так и не женился до сих пор? – проворчал, пристально поглядывая на Емелю. – Все по Марфушке сохнешь?

Креол чуть покраснел и горделиво вскинул нос, скрывая смущение. Рядом с юной девицей он выглядел матерым мужчиной.

– Ой, смотри, егоза, – Сысой с кряхтением присел рядом с дочерью: – И Емелю оставишь бобылем, и сама в девках засидишься. Добрых женихов-то нет.

– Ага?! – Марфа кольнула отца настороженным взглядом. – Выдашь замуж и бросишь?! – Обхватила Сысоя за шею тонкими руками, прижалась щекой к его бороде, всхлипнула так, что у отца выступили слезы. Он часто замигал, обнял дочь:

– Да как же я тебя брошу, милая? Разве, когда увижу, что живешь счастливо и я тебе больше не нужен.

– Не может такого быть. Ты мне всегда нужен!

– Так уж Господь наш удумал, что отец должен отдать дочь хорошему человеку. Против Емели ничего плохого не скажу, пьяным никогда не видел. Да, ты, поди, совсем не пьешь рому? – Обернулся к напряженно молчавшему гостю, у которого по щекам попыхивали красные пятна.

– Не понимаю удовольствия! – пробурчал он. – Пробовал, как другие. Они веселятся, а я проглочу и валюсь с ног. Потом целый день ни есть, ни работать – все болит.

– Знать, не дал тебе Господь радости пития. Зато – работящий. Вдруг станешь хорошим хозяином.