Русский рай

Емеля выдернул свой нож из плавника, сунул за голяшку, крикнул с приказным гонорком, что опять не понравилось Сысою:

– Чанка! Гуся пожарь на сковороде. Только не на сивучьем жиру, на птичьем! – Столкнул на воду байдару, прыгнул в нее и все с тем же перекошенным лицом и налег на весло.

Сысой, как передовщик, часто отлучался с острова по делам, бывало, пропадал на пару дней, посещая другие камни или выезжая за плавником, при этом старался брать с собой Емелю. Чана уже не цеплялась за отца, боясь потерять, с младенчества знакомая жизнь на острове успокоила ее. Она и спала уже отдельно под своим одеялом, лишь иногда забиралась к отцу под бок, жалуясь, что приснилось что-то страшное. Сысой прижимал к груди ее худенькое тельце и засыпал светлым, умиротворенным сном.

Как и обещал правитель, из Росса пришла шхуна за шкурами, мясом, жиром и птицей. Все тот же креол Кондаков привез паевую муку и другие продукты. Сысой на большой байдаре переправился на судно, принял в капитанской каюте чарку рома и стал выспрашивать шкипера о новостях. Креол был одет в военный мундир и с важностью поглядывал на старовояжного передовщика.

– Из хороших новостей та, что в Росс прислали царский указ селить в Кенаях, на Афогнаке, Карлуке и других удобных местах креолов и старых, увечных, многодетных промышленных, отслуживших в колониях не меньше пятнадцати лет.

– Наконец-то! – Перекрестился Сысой. – А в Калифорнии?

– Про здешние места в указе ничего не сказано.

– Ладно! – Не стал вдаваться в расспросы Сысой. – А из плохих что?

– Из плохих?! – Прищурил один глаз Кондаков. – Отношения с индейцами ухудшились. Мексика дала им волю бездельничать: не охотиться, а красть и убивать наш скот. Испанцы за воровство расстреливают, мы высылаем на Ситху в вечные каюры. Наверное, этого мало, чтобы напугать.

Сысой покряхтел, посопел, покачал головой, раздумывая, чем эта новость опасна для него на островах.

– Раньше тоже крали, но не убивали попусту. Наверное, неспроста это? – глядя на сединки в усах креола, спросил сам себя.

– Наш алеут зарубил индейцев: мужа и жену. Они мстят, хотя алеута при всех наказали и отправили в каюры… А с мексиканцами дружба, с калифорнийцами тоже. – Продолжал рассуждать Кондаков с важным видом. – Компания хочет сдать англичанам колониальное побережье за снабжение провизией, американцы очень недовольны, предлагают нам поделить земли Северной Калифорнии между собой.

– А наши что? – Вскинул заинтересованный взгляд Сысой.

– Не знаю! – признался Кондаков.

В другой раз шхуна из Росса пришла весной, при безоблачном небе и ясном солнце. Кадьяки и Емеля не бездельничали, старались оправдать жалованье, не голодали, но по сравнению с прежними промыслами добыча на островах была совсем мала. Сдавая шкуры, жир и вяленную птицу, на удивленный взгляд комиссионера Сысой смущенно развел руками:

– Все, что Бог дал!

В его большую байдару загрузили муку и паевые продукты. Со смутным чувством вины он стал выгребать к острову. Из каменной полуземлянки пахнуло свежим хлебом. Дочь пекла его из остатков муки прошлого завоза. Последние полмесяца, несмотря на Великий пост, они вынуждены были скверниться мясом, чтобы поститься хотя бы по средам и пятницам.

В другой раз, уже летом, против острова встал бриг «Уруп» под компанейским флагом, с него спустили шлюпку и в три пары весел стали подгребать к стану. Вблизи Сысой узнал правителя конторы Петра Степановича Костромитинова, подпоручика Алексея Кондакова. Между ними сидел морской офицер с бачками и усиками в мундире с эполетами старших чинов. По тому, с каким почтением Костромитинов и Кондаков разговаривали с ним, Сысой понял, что это большой начальник и не ошибся. На его остров прибыл главный правитель Российских колоний в Америке Фердинанд Петрович Врангель. Ни о чем не спрашивая сопровождавших его людей, он походил по острову, заглянул в жилища партовщиков и передовщика.

– А ты кто такая? – ласково спросил Чану.

– Тятькина дочка! – без смущения ответила та.

Кажется, только после этого главный правитель с любопытством взглянул на Сысоя и стал задавать ему вопросы.

– Откуда быть зверю? – хмуро отвечал передовщик, при настороженно молчавших и, как ему казалось, вытянувшихся в струнку, Костромитинове и Кондакове. – Тридцать лет били без счета и котов, и сивучей, и гусей.

Врангель с пониманием кивнул, снял шляпу, протер блестящую лысину шелковым платком, поговорил с Емелей и направился к ожидавшей его шлюпке. Сысой, улучив миг, тихо спросил Кондакова:

– Ты уже на бриге капитанишь?

– Сопровождаю в Сан-Франциско, – осторожно, но с важностью ответил подпоручик, метнув взгляд в спину главного правителя. – А после, сухим путем поедем к правительству Мексики. – Сказав так, он быстрыми шагами поспешил в шлюпку, которую гребцы-матросы удерживали на колышущейся волне прилива.

Бриг вернулся через неделю. Шлюпка снова подошла к острову, в ней, кроме гребцов, был только Костромитинов.

– Собирайте пожитки, грузите добычу и все вещи, – приказал, не высаживаясь на остров. – Фердинанд Петрович приказал закрыть промыслы до лучших времен.

С дочерью и партовщиками Сысой вернулся в Росс, в суету острожной жизни, от которой отвык. На причале, перед расставанием, его помощник креол как-то странно сопел с напряженным лицом, бестолково топтался, бросал на Чану и Сысоя туманные взгляды. Потом, решившись на что-то, подступился к передовщику, спросил сердитым и решительным голосом:

– Когда Чанка вырастет, отдашь за меня?

Вопрос рассмешил Сысоя. Он с улыбкой окинул взглядом дочь и не увидел в ее лице ни смущения, ни печали расставания с приятелем, с которым она на Камнях дольше всех общалась.

– Это уж, как она решит! – ответил, смеясь. – В таком деле я ей не приказчик.

На том они простились. Емеля с оскорбленным лицом ушел в посад, Сысой с дочкой – в крепость. За острогом бойко стучали топоры, рядом с часовней плотники строили церковь. Руководил ими и сам тесал брёвна Федор Свиньин. Рядом с ним работал дюжий поп с благообразной бородой и рассыпавшимися по плечам русыми волнистыми волосами.

– Федька! – окликнул его Сысой. – Не уж-то дозволили строить церковь? Или сам решился?

Церковный староста, надзиравший за часовней, воткнул топор в венец, приветливо взглянул на старого промышленного. Лицо его было покрыто крупными каплями пота и казалось нездорово серым.

– Отец Иван приказал! – Указал глазами на красивого попа в камилавке. Тот с любопытством взглянул на прибывшего промышленного, державшего за руку девочку-креолку, улыбнулся одними глазами, блеснувшими морской синью. – Будет и у нас святой храм во имя «Святой Троицы».

Сысой скинул шапку, поклонился новому попу, а Костромитинов пояснил:

 – Большими трудами добились разрешения Главного правления, а отец Иван прибыл с Ситхи вместе с главным правителем.

– У нас будет служить?

– Перевели с Уналашки в Ново-Архангельский храм! Объезжает отделы Компании, служит литургии на антиминсе. Окрестил бы ты у него дочку по полному чину, а я выпишу на нее пай.

Сысой молча покивал, с любопытством разглядывая нового священника, спросил Чану:

– Хочешь по полному чину?

– Хочу! – уверенно ответила она и крепче сжала руку отца.

Новоархангельский священник, услышав их, обернулся, воткнул топор в колоду, ласково улыбнулся, сверкнув синими глазами, спросил:

– Ты чья, красавица?

– Тятькина! – ничуть не смутившись, ответила девочка.

– А зовут-то как?

– Чу-нгу-аа или Чана!

– Не крещеная, что ли?

– Сам крестил во младенчестве, – ответил за дочь Сысой, а она выпростала поверх ворота платья кедровый крестик. – Как положено, во имя Святой Троицы!

– А что имя такое? – беззвучно рассмеялся священник, не спуская глаз с девочки.

– На другое её мать не соглашалась!

– Послезавтра буду служить литургию, приходите на исповедь, окрещу по полному чину.

Ночью, в духоте, шуме и храпе общежития ворочаясь с боку на бок, Сысой всерьез задумался о крещении дочери и над словами Емели. Девчонке не за горами – тринадцать лет. В этом возрасте иных, созревших, и не совсем, отдают замуж по закону и венчают в церкви. «А Чана – кого там? – думал. – Едва наметились выпуклости на груди, хотя ростом выше сверстниц». Промучившись всю ночь с мыслями, утром спросил дочку: