Русский рай

Рождество они встретили по-домашнему, молитвами. Скрывая печаль об утрате, изо всех сил старались показать Господу, что рады празднику, веселы и счастливы: жгли старую одежку, парились в бане, купались в студеной речке, выставили на стол все лучшее, загодя припасенное. На другой день Сысой ушел в крепость один и вскоре вернулся с венчанной женой и известием, что после Крещения Господня им с Василием приказано явиться и плыть на Ситху, а Филиппу собрать для голодающих там все, что может.

Ульяна со стариком приняли крещеную кадьячку настороженно, но прилично. Дети разглядывали её с любопытством. Агапа была весела, много смеялась и веселила домочадцев. Сысой отказался ночевать с ней в доме, к ночи увел жену в сырую, еще не выстывшую после мытья баню, положил свежий блин под полок, чтобы задобрить банного. Баня – место нечистое.

Неделя пролетела, как один прерывистый сон. Филипп со старческим ворчанием оставил необходимый припас еды для себя женщин и детей, остальные продукты мужчины стаскали в байдару, перебили свиней, мясо которых отвратно пахло рыбой, забрали всю юколу. Сысой подошел к могиле Феклы, опустился на колени, перекрестил холмик, припал к нему щекой. «Прости, что так всё вышло» – слезливо пробормотал и встал, отряхивая колени. Был серый зимний денек с небом, плотно обложенным облаками. Буднично шумел океан пологими накатами прибоя, ветра не было. Простившись с близкими, промышленные отправились морем на байдаре в Павловскую бухту отмеренным путем в восемь миль.

Галиот все так же стоял на просушке, а в бухте, на якоре покачивалась трехмачтовая баркентина с латинянским названием, выписанным на борту. Второй неожиданностью была та, что промышленные попали на похороны Натальи Петровны – жены управляющего. Баннер был рассеян, небрит и слегка пьян, по дому распоряжалась молодая кадьячка, любимая ученица бывшей директрисы кадьякской школы для девочек. Другой плохой новостью была та, что командовал баркентиной знакомый лейтенант Хвостов. Увидев его, Сысой озлобленно выругался:

– Опять этот недопесок?! Что делать будем, Васька? Может, лучше в Охотск?

Василий долго молчал, раздумывая, а после разумно изрек:

– Могут и в Охотск с ним отправить. Придется терпеть. Станет невмоготу – скинем за борт, скажем, волной смыло.

Одновременно с похоронами филипповские затворники с креолами и алеутами, под началом подпоручика Булыгина стали грузить судно продуктами и товарами для Ситхи. Это был тот самый офицер с непомерно пышными бакенбардами, которого они приметили в церкви. Менялись времена и нравы: давно ли военный чин без усов вызывал всеобщее недоумение, а вот уже и подпоручик, и лейтенант Хвостов, тоже безусый, тощий и чернявый как креол, носился по баркентине и срамословно ругал матросов.

Ответственным за груз Баннер назначил Василия Васильева. Васька тяжело вздохнул всей грудью, понимая, что ссор с лейтенантом не избежать, но покорно отмолчался. Баннер сочувственно понял его и стал рассеянно рассуждать, что Хвостов, при всех недостатках, незаурядный моряк, привел судно с Ситхи среди зимы за четыре дня. По лицу его Васька догадался, что управляющий сам терпит, ждет не дождется, как бы поскорей выпроводить с Кадьяка вздорного дебошира и пьяницу.

Николай Булыгин был матросским сыном, в юности закончил кантонистскую школу для солдатских детей, воевал со шведами на Балтийском море, выслужив офицерский чин, получил предложение послужить Российско-американской компании. Новоприбывший оказался спокойным и незаносчивым военным моряком, среди которых в большой моде было буйство. На Кадьяк он прибыл на галиоте вместе с женой, тоже солдатской дочерью, которую полюбил с первого взгляда. Она соглашалась следовать за ним хоть на край света, лишь бы всегда быть вместе. Взаимная любовь определила место службы Булыгина. Его жена редко показывалась на палубе, поскольку крикливый командир баркентины тут же начинал орать о том, что женщина на корабле – плохая примета. Супруги тоже терпеливо сносили его брань.

– Петух! – презрительно пробормотал Сысой, глядя на лейтенанта. – Росточком два аршина вместе со шляпой. – Из офицерского сюртука с эполетами и стоячим воротом до самых ушей гребнем торчала грива черных волос, которую Хвостов, время от времени покрывал шляпой, похожей на сложенный вдвое блин или гребень, и тогда еще больше, чем с непокрытой головой, походил на петуха. – И заткнуть-то его некому. Придется терпеть до самой Ситхи или… – бросил вопросительный взгляд на угрюмо молчавшего Василия.

Заканчивалась погрузка. Экипаж трехмачтового судна при двадцати двух пушках состоял из пяти американцев, пяти русских матросов, двенадцати креолов, кадьяков и алеутов. Во время погрузки Сысой с любопытством поглядывал на латинские литеры, выписанные на носу баркентины, улучив удобный случай, спросил Булыгина, что там намалевано.

– Юнона! – ответил моряк.

– Что за чертовщина?

– В старой латинянской вере – жена Юпитера, главного бога, покровительница женственности и замужества. – Поняв по лицу недоумение промышленного, пояснил: – Хвостов сказал, что пайщик и ревизор Компании купил баркентину с грузом у торгового американца Вульфа и послал сюда за харчем.

При северо-восточном ветре, кренясь на борт, «Юнона» вышла из залива и взяла курс на восход солнца, которое было скрыто тяжелыми тучами несколько дней сряду. Хвостов, в кожаном плаще поверх мундира, то хвалил американских матросов, в пример своим неучам и бездельникам, то ругал их. Приходилось часто менять галсы. На гафельных парусах грота и бизани работать было легче. На прямых парусах фок-мачты выматывались даже умелые американцы. Сысой с Василием числились пассажирами, старались реже бывать на палубе когда вахту стоял капитан. При смене его Булыгиным команда отдыхала. На мостик поднималась жена подпоручика. Удерживая двумя руками шляпу, она так смотрела на мужа, что лицо моряка преображалось, а все видевшие их, невольно улыбались.

Баркентина взбиралась на высокие, но пологие волны зыби, подгоняемая ими, замирала на гребне, рывками скатывалась вниз, зарывалась носом в воду. Небо было обложено плотными облаками, часто моросил дождь, просекаемый колким снегом. Без видимого солнца и звезд лейтенант и помощник не могли определить местонахождение судна, из-за того часто спорили и даже ругались, полагаясь только на компас. Матросы по командам Хвостова толпой носились с борта на борт, мешая друг другу и толкаясь. Кричал лейтенант, погоняли американцы, даже стоявший на штурвале долговязый бостонец, однажды так увлекся, давая картавые советы, что гафельные паруса заполоскали.

Хвостов заорал на него, рулевой стал отбрехиваться. В приступе ярости лейтенант пнул его под зад. Американец бросил штурвал, схватил щуплого командира за эполеты, приподнял над палубой, отчего у того свалилась шляпа и голова скрылась под высоким стоячим воротом, под срамословные вопли капитана матрос стал попинывать его пяткой под зад. На американца кинулся Булыгин со шпагой. Американские матросы бросились на выручку товарища, сломали шпагу и стали колотить офицеров. Экипаж судна восторженно и злорадно наблюдал за потасовкой. Между тем баркентина стала разворачиваться боком к волне. Сысой быстро понял, чем может закончиться драка, подскочил к штурвалу, выправил курс, крикнул матросам, висевшим на реях фока, чтобы спустили бомбрамсель, опасно мотавшийся на ветру. Услышав крики, на палубу с непокрытой головой выскочила жена Булыгина Анна, и так завопила, вступаясь за мужа, что американцы бросили побитых офицеров и ушли с мостика.

Булыгин стал успокаивать рыдавшую женщину. Чернявая, безусая голова Хвостова с потрепанными бакенбардами, высунулась из сюртука. Разъяренным взглядом он окинул вновь напрягшиеся паруса, взглянул на Сысоя за штурвалом и отряхнулся с петушиным видом победителя. Оставалось только победно прокукарекать, но вместо этого Хвостов во всю силу голоса на двух языках облаял самовольные Северные Штаты, спустился в каюту, бросив управление судном на пассажира. Супруги тоже исчезли с палубы. Баркентина, зарываясь носом в буруны, продолжала следовать по компасу на укрытый низкими тучами восход.