Русский рай

– Это тоже хорошо! – снова пробормотал, поднимая на правителя туманный взгляд.

– Грузись на «Байкал», его поведет Этолин, – будто уже получил согласие, приказал правитель.

– Немец или наш?

– Адольф Карлович – россиянин, финн, был вольным мореходом в младшем статском чине, ходил к северу от Бристоля, описал берег, искал старые русские селения, основанные до экспедиций Беринга.

– Нашел? – встрепенулся Сысой.

– Нет! Если и были, то следов не осталось, а Главное правление требует…

– В младшем чине это хорошо – меньше чванства. – Кивнул Сысой. – Хотя… Бывает и наоборот.

– Этолин давно просился в Военно-Морское ведомство, даже грозил уволиться из-за отказов. Муравьев помог ему перевестись в морской офицерский чин. Перевели! – усмехнулся правитель и поторопил приказчика, затеявшего пустопорожний разговор: – Иди, думай и подбирай людей. Леса на Урупе нет, от старого, брошенного стана вряд ли что осталось после двадцати-то лет, доски бревна возьмешь отсюда и сколько надо.

Уже развернувшись к выходу, Сысой обернулся:

– А в Озерский кого?

– А сына твоего, Федора! – усмехнулся правитель. – Грамотен, проворен, исполнителен.

Сысой вышел, немного раздосадованный, что все уже решено за его спиной и довольный тем, что опостылевшая служба закончилась. Он был бы рад за сына, молодому да проворному, при хорошем жалованье, в Озерском можно послужить и проявить себя, если бы не эскимосская кровь по грехам отца.

У него самого еще был выбор: Уруп или Охотск.

Моросил ситхинский дождь. Тучи скрывали вершины гор, среди них ничем не выделялась гора святого Лазаря с провалившейся вершиной. Облака волочилось по ее склонам, уныло стучали топоры, мокрые плотники угрюмо строили новый причал. Приглушенно, как из-под одеяла, звенела рында, отбивали полдень. Сысой спохватился, что забыл спросить правителя, где остановились сыновья, но прикинул, что Федька после вояжа, должно быть, отдыхает в подэтаже, спросил караульного и не ошибся.

В первый миг встречи на лице сына мелькнуло недовольство, что помешали его отдыху, но он справился с чувствами, заулыбался, сбросил одеяло, обнял отца. Перед Сысоем стоял креол, чужой и будто знакомый. В приуженных глазах – начальственный холодок, стылая, высокомерная самоуверенность. Под носом черный пушок пробившихся усов.

– Слышал, прочат на мое место?! – не нашелся, что другое сказать сыну.

– Без службы не останусь, уклончиво отвечая, он потянулся и отец почувствовал, что с сыном говорить не о чем. Впрочем, ничего другого и быть не могло, много ли они жили вместе. А опасливая мысль рвалась на язык: сын не чужой, хотелось предупредить и, при том, не обидеть. Вздохнув и покряхтев, Сысой мотнул бородой:

– Не боишься?

– А чего мне бояться? – насмешливо взглянул на него Федор.

– Природными русскими править придется, а они, сам знаешь, что простят своему, того не простят креолу.

– Ну, это мы еще посмотрим, с той же самоуверенной усмешкой обронил Федор и его черные глаза холодно блеснули.

Сысой снова вздохнул, опустил голову, думая о том, что все-таки обязан был сказать.

– А ты куда? – вымученно спросил Федор, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– На Уруп! Все ближе к Сибири! – пробормотал Сысой и подумал, что уже сделал выбор. – Петруху с Богдашкой видел?

– Видел! – отчаянно зазевал Федор, показывая крепкие эскимосские зубы.

– А я еще нет! – стал прощаться Сысой.

Ноги сами собой понесли его в нижнюю казарму, Петруха был там, после морского вояжа его еще не приставили к компанейским работам. Встреча со старшим случилась теплей и душевней, чем когда-либо прежде. В казарме Сысой застал Богдашку Васильва, служившего приказчиком компанейского магазина с высоким жалованьем.

– Дивишься, что с семьей? – спросил сын, самоуверенно глядя на отца. – Возвращаться в Сибирь я не раздумал, а бросить семью не смог. Да и женка не захотела расставаться. Будь, что будет. Поп Фрументий обещал обвенчать и крестить сыновей по полному чину. Буду возвращаться с приплодом. И вовремя Бог вывел из Росса: там нынче поветрие. Природным русским ничего, а креолы и алеуты болели. Почти тридцать перемерли от кровавого поноса.

– Это хорошо, что вовремя выехали, – согласился Сысой и спросил: – А прежний поп здешней церкви жив?

– Жив, – весело закивал Богдашка. – Фрументий выслал его с семьей то ли на Уналашку, то ли на Кадьяк.

На Сысоя с любопытством смотрели два черноглазых внука, заметно подросшие калифорнийские погодки, а он не знал, как приветить их, что сказать. Смущенно поглядывала индеанка с большими глазами и слегка приплюснутым носом. Она была одета в бязевую камлайку и чирки, расшитые бисером, черные волосы заплетены в две косы, как у русской замужней женщины, а голова не покрыта, как у девки. Сысой потоптался на месте, память давних лет услужливо представила женщин его сибирской юности, он кашлянул, печально улыбнулся и пробормотал:

– Да, труднёхонько будет, но решили так решили, на все воля Божья. – И тут же подумал, что перед возвращением в Сибирь им всем вместе было бы на пользу пожить на Урупе.

– А ты не женился? – спросил Богдашку Васильева, одетого в зеленый сюртук и добротные юфтевые сапоги.

– Дураков нет! – рассмеялся креол. – Правитель обещает отправить в Петербург на учебу. Вот выучусь, выйду в чин, тогда… Подумаю!

Они проговорили до сумерек, когда уставшие работники стали укладываться на отдых, вышли в сени и просидели возле часового до полуночи. Говорили о будущем.

– Вот и я ему толкую, – кивал на Петруху Богдашка, – по грубой прикидке получит за выслугу и контракт не больше полутора тысяч ассигнациями. Пока доберется до Тобольска – половину истратит. А там еще надо устроиться, да научиться жить.

– Кузнец нигде не пропадет! – не так уверенно возражал Петруха. – Там корова – два рубля, а рожь по полуполтине.

– Если начинать новую жизнь на чужбине, то с парой тысяч, да серебром! – доказывал Богдашка сводному брату, чертил щепкой на земляном полу свои расчеты и кивал Сысою, будто тот недавно оставил отчину. Старовояжный промышленный слушал и пожимал плечами. К полночи отец с сыном сговорились промышлять на Урупе без новых контрактов.

На другой день приказчик обошел партовщиков бывшей Ситхинской партии, кадьяков и чугачей, отпущенных по домам, без труда сговорил четыре десятка добытчиков, желавших промышлять на богатых местах с паев. После этого направился к главному правителю.

– Что надумал? – Завидев его, насмешливо спросил Чистяков.

– Не осуди, Пётра Егорович, а надумали мы с сыном так: новые контракты не подписываем, но если согласишься, поставим на Урупе казарму, наладим промыслы. А другим летом ты нас с сыном сменишь и отпустишь по домам?!

– Я подумаю! – немного помолчав, кивнул правитель. – Придешь завтра. А пока присмотри, что надобно для нового селения.

Глава 7

Новое дело так ободрило Сысоя, что пропала леность, которую он приписывал приближавшейся старости, как перед Калифорнией, уже мечталось и виделось независимое селение на острове. Начинать он умел, начинал не раз: это не землю пахать, не скот караулить, не зевать, глядя в окно, как в Озерском редуте. Из русских служащих Сысой нашел только пятерых знакомых, на которых мог положиться. Еще полдесятка плотников набрал по их советам, партовщиков прельщал богатыми промыслами, независимой жизнью на острове, о котором мало что знал.

Кадьяки и алеуты, известные своей леностью на береговых работах, с охотой помогали грузить на трехмачтовый барк «Байкал» лес, доски, товары, продовольствие. Долговязый финн-капитан с самодовольно закрученными усиками, наблюдал за погрузкой, не вступая в разговоры с приказчиком. Партовщики уложили в просторный трюм разобранные избы, доски, два десятка двухлючек, две большие байдары. В целом сборы были закончены, но ситхинский поп Фрументий так и не прибыл в Ново-Архангельск.