Русский рай

«Кассак» высадил партию на острове Серрос, где когда-то промышлял Сысой. Там, во время промыслов умер старый тойон Филипп Атташа. В оговоренное время судно за партией не пришло. От испанцев Тимофей узнал, что оно арестовано, и партии пришлось своим ходом выгребать с острова в Бодего. К счастью на Ферлонах оказались свои люди.

Осенью к промысловому табору Сысоя, подошел шлюп «Камчатка». С него была спущена шлюпка. Партовщики, по своему обычаю, бросились к кораблю на байдарках, взобрались на палубу и стали плясать, ожидая традиционного угощения. Сысой с Тимофеем встретили шлюпку, забредая по колени в воду, схватили ее за борта, удерживая против волны прибоя. Знакомых в ней не было. Старший сказал, что они идут в пресидио за пшеницей, передал Сысою записку от Кускова и потребовал загрузить добытые меха.

Передовщик указал безопасное место для стоянки, сдал шкуры котов и сивучей, попросил доставить в Росс партию Тараканова. Старшина шлюпки пообещал доложить капитану и забрать её на обратном пути. Пока Сысой сдавал меха, Прохор на байдарке выгреб к кораблю, разговаривал с капитаном и комиссионером, затем с корабельной шлюпкой вернулся к своему острову, тоже сдал добытые меха и направился к табору Сысоя. Друзья соседствовали так, что невооруженным глазом могли видеть движения на станах друг друга, за водой ходили поочередно и только тогда встречались.

– Слышал новость? – с воды крикнул Прохор, подгребая к берегу, выскочил из байдарки и выволок её на сушу. – Кускову прислали замену. Не офицера, это точно, а в статском чине. Немец или финн, двадцати двух лет, будет теперь нам во всем указывать. Ну, прямо, как на рудниках родного городка. Вот те, бабка, Юрьев день, вот те и русская Калифорния…

Сысой нахмурился, вздохнул и развел руками, не зная, что сказать. Последнее время он много думал о возвращении на родину. Разговоры с Тимофеем только подстрекали к тому. Природных русских служащих в Россе становилось все меньше. Почти каждый транспорт увозил на Ситху, отслуживших контракты, не желавших оставаться ради жалованья ни здесь, ни в других местах Русской Америки. «Что держит меня? – все чаще спрашивал себя Сысой. – Полжизни стремился попасть в Калифорнию, наконец, добрался: земля богатая, народ хороший, а жизнь не ладится». Был сын, который вырос, не зная родины, но у него теперь своя жизнь, свой контракт.

Сначала Сысою нравилось здешнее тепло, потом появилась тоска по морозу и жаре: Калифорнийская зима – не зима, и лето – не лето. Но вот появилась дочка-полукровка, от невенчанной индеанки. Впервые Сысой видел и ласкал своего ребенка от самого рождения, с опаской думал о судьбе малышки: записать креолкой – обречь на пожизненную зависимость от Компании: если креол даже не учился за компанейский счет, должен три года отработать, а потом быть приписанным к какой-нибудь конторе. «И на кой ей быть компанейской собственностью?» – думал, любуясь дочкой. – Для неё лучше остаться индеанкой, здесь она и без отца не пропадет, тут никто не умирает от голода».

Девочка, еще не умея ходить, ползала по груди отца, слюнявила его бороду. Мать относилась к ней строго и сурово. Малютка быстро поняла, кто её защитник и забиралась к отцу за пазуху, где чувствовала себя в безопасности. Сысой с удовольствием возился с ней все свободное время и плохие мысли не донимали его, хотя понимал, что привязывается к ребенку больше, чем к сыновьям, с которыми жил в постоянных разлуках, а по здравому рассуждению дочь надо будет оставить. Но он с умилением наблюдал, как дочь растет и взрослеет, начинает лопотать, пытается ходить. И так же, день ото дня, ему становилось понятней, что надо дождаться, когда сын выслужит контракт и вернуться с ним в свою деревню?

– Таракан! – Сысой втягивал в размышления друга. – Ладно, я, старый кобель, как тебя-то угораздило обзавестись креолом? Ты ведь, помню, все хотел русскую или испанку.

– Так и угораздило! – отвечал Тимофей. – Были женки, не брюхатились, да и я не хотел, а в Гонолулу стал жить с дочкой партовщика и дал Бог сына, хорошо, что от кадьячки, не от полинезийки: можно оставить у родственников на Кадьяке… Боюсь, заставят плыть в Охотскую контору, а то и дальше. Давно грозят, еще после Колумбии, но Бог миловал, а Бырыма покрывал: все обходилось отписками. Теперь не знаю, что решат.

Подошел Прохор, присел возле друзей, бросая на них колючие взгляды, вздохнул, печально качнул головой:

– Кусков передал через комиссионера, что новый правитель обещал миссиям выдать беглецов, как только примет дела по крепости…

Сысой выругался, тряхнув бородой:

– Дай своим юмам байдару – пусть бегут к родне! Или бостонцам заплати за них котами, пусть высадят ближе к родственникам.

– Котов дал бы, да только они и котов возьмут и беглых сдадут.

– Правильно говоришь, – согласился Тимофей. – Так и будет!

Сысой пристальней вгляделся в глаза друга, понял больше сказанного и спросил в упор:

– Побежишь?

Прохор молчал, покусывая отросший ус.

– Чем смогу помогу! – пообещал, не влезая в помыслы дружка.

На обратном пути шлюп «Камчатка» забрал партию Тараканова. Друзья прощались так, будто расставались навсегда. Сысой с Прохором разъехались по своим островам, продолжая уединенно жить, промышлять котов, сивучей и птиц.

В Россе был спущен на воду новопостроенный бриг «Булдаков». Банземан повел судно в Бодего для дооснащения, Кусков отправился с ним. Первым рейсом «Булдаков» сходил в пресидио и миссию Сан-Франциско, загрузился там пшеницей, на обратном пути бросил якорь возле Камней. Сысой и Прохор подошли к нему на байдарках, поднялись на палубу, их радостно встретил седой Кусков. В его лице не было прежней строгости, в прищуренных глазах томилась печальная усталость.

– Виншип у вас не был? – спросил. – Значит, не знаете, что Александр Андреевич помер в прошлом году?

Сысой с Прохором постояли молча, ошеломленные известием, смахнули шапки, трижды перекрестились, кланяясь на восход и свесили кручинные головы.

– Не довезли до России. На каком-то Малазийском острове заболел, а душу предал Господу в море и по морскому обычаю тело бросили в воду. Бостонцы так сказали.

– Вдруг врут по слухам? – Вскинул голову Прохор. – Сами не видели?

– Нет! – Хлюпнул носом Кусков. – От очевидцев слышали, преставился 16 апреля в прошлом году.

– Умучила старика Компания за многие заслуги. Кабы остался, пожил бы еще. Не дозволили!

– Пойдем в каюту, помянем, что ли, нашего правителя и свои лучшие годы! – вздохнул Кусков, болезненно щуря печальные глаза. – А то ведь уже и помянуть-то не с кем: разве с глухим кузнецом, да с твоим Петрухой, хотя народу нынче в крепости – сколько раньше на Ситхе не было.

В Россе в большинстве были уже новые люди. Не смотря на то, что ко времени сдачи форта Кусковым население выросло вдвое, служащих оставалось те же полсотни, но это были креолы, финны, шведы, поляки, якуты, а русичи – в подавляющем меньшинстве. Из прежних строителей почти никого не осталось: у одних закончился контракт, и они вернулись на родину, другие – на Ситху, Кадьяк, в разные укрепления и фактории. Бесконечные строительные работы за оклад и пищевой паёк, при бедных промыслах и бессмыслице здешней жизни, остудили большинство буйных голов, мечтавших о новой родине. В печали пьянеют быстро.

– Не приняла Калифорния! – захмелев, пожаловался Кусков и, помянув Баранова, заклевал носом. – Столько греха на душу взял?! Столько раз совестью помыкал: крутился, как драный пес, между правдой и приказами. И как это получалось у Александра Андреевича со всеми ладить? Великий был человек. Но, попользовались и кинули…

– В море! – не удержался, съязвил Прохор

– Повезли на дознание и сыск, разлучили с женой и детьми, – продолжал Кусков. – И кто? Знаете, сколько стоит их содержание? Нет? А я знаю! Треть доходов, которые мы давали, расходится по их карманам. Это только по закону, сверх того крадут и мошенничают.

– Ворам все кажутся ворами, всегда так! – поддакнул Прохор, влил в рот полчарки рома, сипло поправился: – Не про тебя говорю, про тех, кто заподозрил Бырыму в тайных вкладах.