Русский рай

– Выпроводила её или что? – осторожно спросил Ульяну.

– Кого там? Сшила ей сарафан, потом чембары* ( женские подштанники сибирячек), которые она все время где-то забывала, – язвительно усмехнулась. – Помогала, коров доила, а как у самой молоко пропало – закрутила с каюром Федькой. Ладно, думаю, не мое дело, только почему у нас и при живом-то муже. Сказала ей, а она и рубаху и сарафан, и чембары бросила, в одной парке через забор перемахнула – хвостом не задела. Ни разу не вспомнила про сыночка. Я растила его на коровьем молоке.

– Как думаешь, мой он? – спросил Сысой, ничуть не огорчившись распутством жены.

– Твой! – улыбнулась Ульяна. – Приглядишься, узнаешь.

А Федька-каюр? Это, которого выкупили из рабства у кенайцев?

Глава 3

Филипп Сапожников мирно отошел утром погожего сентябрьского денька, а к полудню пришел Василий, вернувшийся с Виншипами на бриге «Окейн». Его долгожданная встреча с семьей была омрачена похоронами. Ульяна тихонько голосила у тела, её золотая голова была плотно обвязана черным сатиновым платком, работные креолы хмуро долбили могилу в каменистой земле острова, Сысой тесал гроб-домовину. Он обнял друга, стряхнул с рубахи щепки, передал товарищу недоделанный гроб, а сам отправился в крепость и на другой день привел иеромонаха Афанасия со строгой и печальной кадьячкой. Её черные волосы были заплетены в две косы, голова повязана платком, по виду она набожно вдовствовала. Едва отдышавшись после перехода, монах разжег кадило, кадьячка поцеловала его руку, и они запели в два голоса. Изба наполнилась запахом ладана, равнодушные лица креолов посветлели, казалось, заулыбался в седую бороду и сам Филипп, осознав торжество и величие своего ухода.

Его похоронили рядом с Феклой, как наказал. Островная земля приняла старого боцмана, как принимала его спутников и сподвижников: ногами на восход, глазами к небу, головой к оставленной Родине. Ульяна подошла к могилке своего первенца, умершего младенца. Маленький крест почернел и наклонился, на нем жалостливо висела детская игрушка. Сысой обнял за плечи всхлипывавшую женщину, с другой стороны её обнял муж, пообещав поправить крест, и они втроем молча пошли к дому.

За поминальной трапезой Сысой заметил, что Агапа, задирает печальную кадьячку, пришедшую с монахом, а та с печальной улыбкой отвечает ей на своем языке, не поддаваясь раздражению. Видимо, это её спокойствие возмущало женку Сысоя. В рубахе под сарафаном, с повязанной платком головой, она сама себе казалась нелепой, дергалась, фыркала, сердито почесывалась. Афанасий с кадьячкой переночевали на фактории, а утром, отказавшись от сопровождения, ушли в крепость через гору.

Ульяна, печальная утратой и радостная встречей с мужем, то поглаживала его, то легонько обнимала, их сын Богдан, по-свойски взбирался на колени богоданного отца и все они с Петрухой, Сысоем и работными креолами ждали новостей, рассказывать о которых при покойнике было неприлично. Степенного Василия и самого распирало от любопытства: он знал от Виншипов, что те оставили его дружка на острове, от Баранова – о похождениях Сысоя. Все дружно сидели за столом и только Агапа, сбросив сарафан и платок, как только проводили Афанасия с кадьячкой, в одной рубахе до колен сновала по дому, не находя себе места, словно вторая жена половинщица.

– Виншипы сняли с острова Прошку Егорова с мехами, но без чуницы, – заговорил Василий и кивнул жене: – Твой братец вернулся на суд. Троих его партовщиков убили тамошние островитяне. Кадьяки, в отместку, без ведома передовщика, перебили всех мужчин острова, забрали их женщин и отказались возвращаться на Кадьяк. Но Виншипы привезли без десятка пять тысяч шкур калана, Баранов доволен контрактом, а Прошку держит при себе, опасается, что Главное правление может вытребовать Егорова в Петербург или выдать гишпанцам. – Василий сочувственно взглянул на жену, слушавшую его со страхом в лице, вздохнул, опуская глаза: – что будет с ним, един Господь знает.

– Гишпанцам не отдадут, – криво усмехнулся Сысой, разглядывая свою чарку. – У них Прошка выйдет в большие люди, а вот на каторгу отправить могут, чтобы оправдаться перед чужаками.

Вернувшись на Филипповскую заимку, Сысой с Василием зажили семьями почти как прежде. Ульяна терпеливо сносила присутствие Агапы, только бросала на нее насмешливые взгляды и напоминала, где та в очередной раз оставила чембары, когда Филька вместо матери льнул к ней, и оказывала младшему сыну Сысоя особое внимание. Все работали как в былые времена, и присланных помощников из креолов, и каюров на заимке хватало, но прежнего порядка уже не было. Земля не любит временщиков. Закапало с крыши при дождях, а перекрывать её было некогда, да и ни к чему: все понимали, что жить им здесь недолго. Агапа от однообразной крестьянской жизни приуныла, стала по утрам бегать к морю, сидела на камнях и глядела вдаль, пока не вынуждали чем-нибудь заняться.

Наконец случилось то, чего все ждали. В конце сентября Баранов прислал посыльных, сказать, чтобы десяток лучших коров и быка креолы пригнали в крепость, а промышленные, оставив на них хозяйство, явились бы с семьями и пожитками. Всем им, с коровами и быком, предписывалось перебираться на Ситху.

Ульяна и Василий с Сысоем стали собирать нажитое добро, а его скопилось неожиданно много. Мужчины, чертыхаясь, приготовили две больших байдары, чтобы с нажитым плыть в Павловскую крепость, со слезами простились с могилами, с домом, в котором прожили много лет, и при хорошей погоде две груженые байдары пошли возле берега в Павловскую бухту. На причале их встретил Прохор. Щеки его были по-мещански выбриты, волосы до плеч стянуты по лбу узким ремешком. Сунув выколоченную трубку за голяшку сапога, он помог вытянуть байдары на берег и обнял прослезившуюся Ульяну.

– Ну, здравствуй сестричка! Отчего-то за Васькой стала уже и не рыжая, не конопатая, поди, муж каждый день заставляет париться в бане?! – попытался шутить, вглядываясь в лицо Ульяны. – Это сколько же лет мы с тобой не виделись?

Служба на Ситхе и тамошняя острожная жизнь ничуть не привлекали задружную семью, но Баранов обещал взять их в Новый Альбион, как он называл земли северней залива Сан-Франциско. Правитель еще в прошлом году отправлял прошение графу Румянцеву, защитнику интересов Российско-американской компании перед государем, на разрешение правительства устроить постоянные поселения в Америке. От него Сысой с Василием знали, что Главное правление в очередной раз обратилось к правительству с просьбой разрешить промышленным людям и креолам селиться в колониях с наделом земли и правом передачи ее по наследству. Без этого наладить снабжение колоний местными продуктами не было возможности.

– Таких людей, как покойный Филипп мало, – Баранов с печалью перекрестился, вспоминая шелиховского боцмана. – Может быть, уже и нет вовсе. Разве тишайший Герман на Еловом острове, – опять перекрестился. – У него все родится и растет. Посмотрите на колошей: и картофель у них, и зелень на огородах, нам продают втридорога, при этом отчаянно торгуются. А наши огородишки что? Кому надо годами возиться со здешней бедной, каменистой землей, если она чужая?!

– Да уж..., – почесал бороду Василий – в глазах крестьянского сына затлела давняя, изболевшаяся тоска. – Тобольским и илимским пашням до калифорнийской землицы ох как далеко. Вот уж земля так земля и погода там… Ни жары, ни холода, воткни ружейный ствол – вырастет дерево.

– А меня каторгой пугает! – пожаловался Прохор, кивая на Баранова. – Будто я тех островных индейцев перебил. Меня-то возьмешь в Калифорнию? – спросил обиженным голосом.

Баранов смущенно потупился, пожал плечами, поелозил париком по макушке:

– Не я тебе судья, Прошенька! Написал в Охотск, иначе никак нельзя. Много ваших грехов покрывал, но на этот раз не могу: дело может обернуться большим международным скандалом, тот остров на широте гишпанских владений.