Русский рай

Сысой по обету, данному в рискованные дни, первым делом отправился в церковь. Следом за ним, раскачиваясь всем телом и неловко переставляя ноги, пошел тойон Иван Кыглай. Храм был пуст, под распятьем тлела лампада, уютно пахло деревянным маслом и воском. Услышав шаги, из алтаря вышел иеромонах Афанасий в застиранном подряснике и заношенной камилавке. Переждав, когда Сысой и тойон положат обетное число поклонов, спросил Кыглая, указывая глазами на передовщика:

– Не обижал?

– Не обижал? – ответил алеут, подражая тону и голосу черного попа, будто переспрашивал его об этом.

– Меж собой не ссорились, – ответил за него Сысой. – А воевать и отбиваться приходилось. – Один партовщик бежал, соблазнившись гишпанскими посулами, другой – не знаем, сам ли бежал, в плен ли взяли. По контракту Виншипы должны его выкупать.

Афанасий вперился в Сысоя строгим взглядом.

– С них Бог спросит, за себя ответь?!

– Тебе Кыглай ответил! – процедил сквозь зубы Сысой, отворачивая досадливый взгляд.

– Нынче строгий пост перед Успеньем, будите много пьянствовать причащать не стану.

– Ну и ладно, грешны! – усмехнулся Сысой, приметив чешуйку в бороде благочинного. Ему хотелось поскорей уйти в хозяйство Филиппа, но этого нельзя было сделать без разговора и доклада, которые, по обычаю, сопровождались застольем. – Как сами-то живы-здоровы? – мягче спросил монаха.

Афанасий понял, что Сысой спрашивает о миссии и с обычным раздражением заворчал:

– Гедеон уплыл! Обещал доложить о злодеяниях Компании. Вместо себя оставил тишайшего Германа, а тот все не едет с Елового, послал сюда хворого Иосафа. Да и какой из Германа архимандрит, если боится сказать начальствующим поперечное слово, только утешает всех. Нас с Нектарием ваш Бырыма за версту обходит, – не без скрытого тщеславия похвалился монах, почувствовал, что перегнул, поклонился на распятье, стал покаянно молиться.

– Зато Германа все любят! – тихо, со вздохом, пробормотал Сысой и перекрестился. Плохо ли, хорошо ли справлялся инок со своими миссионерскими делами, того он не знал и знать не хотел, но его восхищал этот единственный колониальный русич, у которого не было неприятелей и недоброжелателей.

Сысой с Кыглаем тихонько вышли из церкви. Передовщик с грустью вспомнил, как прибыл с миссионерами на Кадьяк, как все они жаждали чуда и подвига, а нашли то, что есть. С горечью подумал и о том, что многолетняя служба всех, кроме Германа, сильно переменила, и ему стало жаль бывшего братского келаря Афанасия.

Пока шла дележка мехов на «Пикоке», Сысой вернулся на шхуну и застал там изумленного Банземана, с виснувшей на нем Агапой в еврашковой парке. Женка обернулась на шаги мужа, взглянула на Сысоя, потом на морехода, рассмеялась:

– Бадада! – ничуть не смущаясь казусу, вскрикнула, бросила прусака и повисла на Сысое.

Он почти не вспоминал о ней во время промыслов. О своем венчании с кадьячкой думал, как о пустяшной нелепости и забаве. Но едва Агапа прижалась к нему, извиваясь крепким, влекущим телом, подзабытая страсть вспыхнула с прежней силой.

– Это моя жена! – торопливо пояснил мореходу и закрылся с женщиной в каюте. Впадая в грех, против которого не в силах был устоять на строгой неделе поста, с сочувствием вспомнил чешуйку в бороде монаха.

На «Пикоке» меха поделили, компанейской долей нагрузили шлюпку и большую байдару. На берегу правителя обступили вернувшиеся с промыслов партовщики и их родственники, требуя выдать паи, другие поторапливали к разговору и застолью. На столах в казарме стыли сельдь и треска, пресные лепешки из муки, остатки портившихся фруктов с Гавайи. Баранов с важностью надул щеки, озадаченно помигал и решил потратить еще некоторое время на дележку паев. Партовщиков у Тимофея было меньше трех десятков. Приказчики располовинили меха его партии, компанейские оставили в мешках, паевые разложили по кучам и раздали по жребию.

– А вам так просто не дам, – развел руками, глядя на толпившихся Сысоевых алеутов.

– Считать надо, – пояснил. – Вы шхуну купили, хлеб, еду всякую, наняли морехода из компанейского пая. Могу выдать авансом примерную долю, остальное потом. – Передовщик-то где?

Тойон Иван Кыглай видел, где укрылся его «косяк», приковылял к пришвартованной шхуне и стал бить в колокол. Сысой выскочил из каюты, подтягивая штаны и оправляя рубаху под опояской. Застолье началось с того, что после братины, пущенной по кругу, он неуверенно пожаловался на Виншипов, но так и не понял, гневается ли на них правитель. После первой чарки рассказал про встречу с королем и выложил перед Барановым подарки Тамеа-меа: шлем и плащ из цветных перьев птиц полуденной страны. В последнюю очередь передал правителю лавтаки, на которых, как сумел, начертил карты своего путешествия и устья Колумбии.

Тараканов складно рассказывал о промысле. Потом новокресты плясали, русские служащие пели, Банземан тоже плясал. Кто-то в танце слишком страстно притиснул вывезенную из Калифорнии женку чугача, промышлявшего в партии Тараканова, началась обыденная драка, которую быстро усмирили. И все недосуг было спросить Сысою у Баранова или приказчиков, как живут на Сапожниковской заимке? От Агапы он узнал, что она родила сына, которого крестили Федором, Ульяна забрала его себе и не дает матери. Правитель же был все время занят разговорами то с капитаном «Пикока», то с нанятым штурманом. Приказчик, считавший расходы, подбегал с бумагой и вопросами то к Сысою, то к Баранову.

В разгар веселья в казарму вошли монахи Афанасий с Нектарием. Гулявшие партовщики и служащие притихли, Банземан удивленно завертел головой. Правитель настороженно встал, скинул шляпу, оставшись в парике, подвязанным к шее черным платком, поприветствовал их с места:

– Садитесь с нами, отцы! – Со скрытой насмешкой указал рукой на лавку. – Постной еды много, выбирайте, что хотите. Может быть, примите по чарочке во славу Божью?!

Миссионеры с достоинством сели, им поставили чарки с ромом. Оба ни словом, ни взглядом не осудили гулявших, но и благословлять застолье не стали. От рома отказались, но поели блинов из белой калифорнийской муки, попробовали помятые гавайские апельсины.

– Так-то лучше! – одобрил их Баранов. – Пусть молчаливый и недолгий мир, лишь бы не вечная ругань.

После всего пережитого, похвал за плаванье к Садвичевым островам, посольства, покупки шхуны и неразделенного гнева на Виншипов, грубо нарушивших условия контракта, Сысой как-то быстро и незаметно для себя опьянел. Тимофей, сумевший не выпить лишнего, довел его до шхуны и уложил на рундук. Агапа заботливо укрыла муженька одеялом и притиснулась сбоку. Проснулся Сысой до рассвета с сухим языком, зевая и спотыкаясь, поплелся к бочке с пресной водой. Похмелье не портило душевной радости возвращения и пережитого путешествия, но сильней захотелось домой, и в баню. На рассвете в каюту вошел Тимофей, он был бодр и умыт, будто не пил вчера.

– Проспался?! Бырыма зовет! Он и подлечит, - с насмешкой окинул взглядом припухшее лицо товарища.

Сысой снова напился воды, прокашлялся, кряхтя, обулся и перепоясался, удивляясь, что правитель уже на ногах и занимается делами. Помнил, что вчера он пил наравне со всеми и был изрядно пьян.

– Однако, давно я не пил горячего! – Смущенно оправдался перед товарищем и кивнул Агапе. Со свежим лицом она сидела на рундуке, укутавшись одеялом до подбородка, и шаловливо поглядывала на мужчин. Женщин за стол не сажали, но они прислуживали и сами недурно повеселились.

Баранов жил в доме, где до него квартировал Баннер. Здесь почти ничего не переменилось. Топилась печь, в избе было сухо и тепло. После сырой каюты Сысою приятно полегчало. Правитель, в камзоле поверх шелковой рубахи, с круглой гладкой головой без парика, был бодр и возбужден, похоже, успел вдогон вчерашнему веселью принять чарочку.

– Проходите, дорогие друзья-соратники, рассаживайтесь. Вчера поговорить по душам не удалось: надо было всех уважить. А я по-стариковски проснулся среди ночи, зажег жировик, стал смотреть ваши карты и вспомнил, что вы мне говорили.