Тот самый

— Вот урод, — добавил Алекс. — Совсем берегов не видит.

— Это точно тот, на кого мы думаем? — спросил Котов. — Это Лавей?

— Приёмчики новые, — хмыкнул отец Прохор. — Вуду-шмуду, эксперименты с биомассой… Но это он, сердешный.

— Вы его что, жалеете? — удивился я.

— Он обречён, — вместо святого отца ответил Гиллель. — За такое его ждут не только вечные муки, а кое-что похуже.

— Что может быть хуже вечных мук? — спросил майор. — Не то, чтобы мне было интересно, но всё же…

— Дезинтеграция, — сказал отец Прохор. — Никакого искупления, никакого воплощения в низшие сущности — муравья там, или амёбу… Его ждёт полное стирание.

— Это значит, что его никогда не простят, — тихо сказал Алекс.

— Насилие над промыслом Божиим — тягчайшая из зол, — пожал плечами отец Прохор. — Такой участи удостаивался не так уж и много кто…

— Саша, давай огнемёт, — я не сразу понял, что святой отец обращается к шефу.

— Не слишком ли?.. — спросил тот.

— Хоронить негде. А упокоить надо, — строго ответил чудо-отрок.

Алекс, пожав плечами, снял со спины баллон.

Я представил удушающий чёрный дым, который заполнит узкую трубу подземелья, нестерпимый жар, вонь горящей плоти…

Накатило. Выбеленная солнцем улица, чёрные клубы дыма и развалины школы, в которую угодила бомба.

Никакого дыма или вони не было. Тела занялись буквально от одной искры, они были сухие, словно трут, и сгорели почти мгновенно.

Белый дым уплывал туда, откуда мы пришли.

— Пресвятая Владычице Богородице, к тебе прибегаем… — отец Прохор шептал слова молитвы тихо, еле слышно.

Когда он замолк, мы продолжили путь. Идти было страшно. И не потому, что мы знали, что ждёт нас в конце. Лично я боялся того, что мы ещё встретим в пути…

Но похоже, что и силы неведомого колдуна были не бесконечны. Многоногий монстр и волна ужаса — это было последнее препятствие. Как любил говорить Алекс — преамбула.

Амбула ждала дальше…

Вероятно, это была еще одна заброшенная станция, уже подземная. Турникеты завалены старыми коробками и прочим мусором так, что лестниц не видно. По когда-то мраморному, а теперь покрытому коркой грязи перрону ветер гнал обрывки газет — пожелтевших, скрученных временем реликтов прошлого века.

Под ногами неприятно хрустело. Вокруг ботинок при каждом шаге вздымались облачка чёрной пыли, а запах был… как на скотобойне.

Честно говоря, сам я на скотобойне никогда не бывал, но представляю, что пахнет там совершенно так же, как в окопах: страхом, кровью и дерьмом.

Котов, при его габаритах, двигался почти бесшумно, поводя стволом ТТ в разные стороны. Перекатываясь с пятки на носок, за ним крался Хафизулла…

— Кровь, тётка её подкурятина, — выругался майор, поравнявшись со мной. — Везде, куда ни плюнь…

Я замер на полушаге. Так вот почему под ногами так хрустит. Это старая, давно высохшая кровь. Мороз продрал по коже. Не так давно это вот всё пространство было сплошь залито…

Нет, меня не стошнит. Не сейчас. Потом — возможно. Если выберусь… Но только не сейчас.

Вот почему трупы горели так легко и быстро — они были высушены досуха.

— Ему нужно было очень, очень много силы, — сказал, становясь рядом, Алекс. Свой чемодан он наконец бросил — прямо на путях, не утруждаясь поднять его на перрон. — А кровь — человеческая кровь — даёт такой взрыв, что не всякий справится.

Где-то совсем рядом раздался мужской смех. Я подскочил на метр, до того это было неожиданно и дико. Смех был, что называется, бархатный. Тёплый и густой, как суп из шампиньонов. Он обволакивал, приятно щекотал уши и щекотал горло, как хороший коньяк.

Я потряс головой. Коньяк превратился в… ну в то, что плавает в нужнике. Тоже тёплое и густое, но отнюдь не вкусное. И запах соответствующий.

— Вот так, кадет, пахнут мысли… — Алекс раскуривал сигару, запас которых, походу, у него был неиссякаем. — Настоящего чёрного колдуна. Кощуна, я бы сказал. Или Кощея.

— Бессмертного? — запах мыслей застрял в горле колючим ершом и никак не хотел откашливаться.

— Этот недостаток мы исправим, — улыбнулся шеф. Сигара его дымила, как пароходная труба.

— А ты всё такой же, — голос теперь не смеялся. Слышался в нём лёгкий акцент, но какой — я определить не мог. — Ёрничаешь, хвастаешься… А что скрывается за твоим хвастовством? Испуганная, мелкая душонка.

— Богоспасаемая, хочу заметить, душонка, — откликнулся Алекс. — Чего ты, мой добрый враг, по своей глупости лишился.

— А ты уверен? — кроме голоса, никакого присутствия колдуна более не ощущалось. — Ты уверен, мой злейший друг, что сам не лишился этой, я бы сказал, сомнительной привилегии? Какое количество грехов способна вынести твоя душа?

— Да где же он? — спросил я, вглядываясь в туннель.

— Передача голоса на расстоянии, — небрежно пояснил шеф. — Детские фокусы…

— Ведь не зря отмерен именно такой срок: одно чело — один век. Потому что душа — не безразмерна. Она не может выносить скверну целую вечность, — продолжил говорить колдун.

— Грехи можно отмолить, — заметил отец Прохор. — Бог умеет прощать.

— Вот только на этом вы, попы, и держитесь, — глумился голос. — Придумали себе бизнес: менять отпущение на деньги… Индульгенции, пожертвования на храм, золочёные оклады на иконы… А ведь очищение не продаётся.

— Согласен, — кивнул святой отец. — Но его можно заслужить.

— А вот рабби не согласен, — голос сделался тих и вкрадчив. Как змея, ползущая спящему за пазуху… — Что скажете, рабби Гиллель? Можно заслужить вечную жизнь вечным покаянием?

— Нельзя, — сторож выступил из тьмы, опираясь на лопату. — Но можно получить в дар.

— А кто… Кто будет решать: какие достойны дара, а какие нет? Неужели кто-то ещё верит в старую байку о блаженных духом?

Моё внимание привлёк Хафизулла. Выступив из тьмы, как до этого Гиллель, он подал знак рукой, и пропал вновь.

Я посмотрел на спорщиков. Казалось, они были столь увлечены беседой, что не видели ничего вокруг себя… И тут Алекс мне подмигнул. А потом чуть заметно двинул бровью — в ту сторону, где скрылся курд.

Уговаривать меня не пришлось.

Сделав пару вдохов, я отступил назад, бесшумно повернулся и побежал…

— Там это, — Котов был несколько не в себе. — Просторную ветровку, в которой был на улице, он где-то потерял, и теперь сиял новеньким броником поверх обыкновенной майки-алкоголички. Я и сам ощущал некоторое прибавление температуры. Но списывал его на волнение. — Мы с Хафизом кое-что нашли… Тока ты не спеши, не дёргайся. Надо с умом.

— Показывай, — я пошел вслед за курдом, майор замыкал.

Метров через двадцать мы увидели свет. Он трепыхался, как пойманная бабочка, отбрасывая на стены причудливые тени.

Горели свечи. Вставленные в бутылки, прилепленные к консервным банкам и просто к полу. Их было несколько сотен — толстых, тонких, восковых, стеариновых — от них поднималась волна жара, почти как от печки. Воск скапливался на полу желтоватыми лужицами.

Не люблю свечи. Они сопряжены в моей памяти вовсе не с романтикой, а с несчастьем. Ладан, воск, запах мастики. Запах церкви. А в церковь нормальные люди ходят или по великим праздникам, и из-за великих несчастий…

Но сейчас я им был даже рад. Во-первых, такое количество свечей разгоняло тьму не хуже стоваттной лампочки. А во-вторых, жар выжигал запах, вонь, которую Алекс назвал запахом мыслей колдуна.

Свечи окружали небольшую — метров пять в диаметре — площадку, в центре которой кто-то сидел.

Девчонки, — понял я каким-то восьмым или девятым чувством. — Это наши девчонки…