Мечты сбываются

— Помнишь, Юнус, ты когда-то ворчал: азербайджанка — актриса? Как-то непривычно!

— То время, когда я так говорил, прошло! А ты, вижу, готова и сейчас рассуждать так, как рассуждал я в ту пору, когда многого еще не понимал.

Слова брата кольнули правдой. Но была, казалось, и другая правда, державшая сейчас Баджи в плену, и эта другая заставила свою пленницу усмехнуться и сказать:

— А кто поручится, что ты снова не переменишь мнение?

— Жизнь за меня поручится, сама наша жизнь, само наше время! Ах, сестра дорогая, ты только послушай, какие большие дела будут сейчас твориться по всей Советской Стране!

И брат принялся рассказывать сестре о том, что волновало в те дни его и многие, многие миллионы людей, строящих на земле новую, доселе невиданную жизнь, — брат стал рассказывать о первом пятилетнем плане, только что принятом правительством и партией большевиков и начавшем осуществляться.

Первый пятилетний план!

Каким скромным выглядит он теперь рядом с новыми грандиозными планами, возникшими годы спустя! Но тогда он казался чудом, был дорог, как первенец.

Да, таким планом нельзя было не восхищаться… Но, слушая брата, Баджи не спускала взгляда с коляски Нинель, сосредоточенно отгоняла муху, стремившуюся проникнуть под кисейный полог, сесть на личико Нинель, помешать ей спать…

Время от времени к Баджи приходили товарищи по работе, осведомлялись:

— Когда же ты вернешься в театр? Мы уже заждались, соскучились по тебе!

На возвращении особенно настаивали Юлия-ханум и Али-Сатар. В каких привлекательных красках описывали они новые постановки, новые роли, с каким жаром рассказывали о намеченных театром планах.

Но Баджи упрямо отшучивалась:

— Нинель — вот моя новая постановка! Я как мать — вот моя новая роль! Воспитывать дочь — вот намеченный мной план!

Оставшись одна, Баджи задумывалась. И на память приходили ее давние знакомые, крепостные затворницы азербайджанки, которые, охваченные порывом, вдруг отваживалась на решительный шаг, но, поостыв, складывали оружие. Вспомнились и те, восхищенные примером Севили, женщины, которые тут же, в зрительном зале, сбрасывали с себя чадру, а затем под грозным окриком мужа-господина вновь, еще не дойдя до дома, трусливо напяливали ее на себя. Вспоминались Баджи и такие, которые, уже идя по новому пути, не в силах оказывались вести повседневную упорную борьбу и малодушно поворачивали назад. О, как были они похожи на турачей — этих птиц в нарядном оперении, хорошо бегающих по земле и плохо летающих, этих обездоленных птиц, которые, едва взлетев на крыльях в воздух, мгновенно утомляются и опускаются на землю!..

Что же, очевидно, она, Баджи, не лучше, не хуже всех этих женщин!

И, придя к такому выводу, Баджи испытывала двойственное чувство: досаду, что так часто идут прахом усилия женщин, и чувство тайного успокоения и самооправдания, что так случается со многими. Видно, такова жизнь.

ГАМИД

Снова прошла зима, и на смену явилась стремительная апшеронская весна.

Небо, слегка поблекшее за зиму, вновь обрело былую синеву, братски поделилось ею с морем. Солнце вдруг напомнило о близком зное лета. Торопливо оделись листвой деревья. Потянулись на север, к насиженным гнездам птицы. А люди, словно сговорившись, в один день сбросили с себя теплую одежду.

Приходу весны рады небо и море, деревья, птицы, люди. Как же не радоваться и Баджи?

Приятно в эту пору сидеть в сквере на скамейке, тихонько покачивая коляску и время от времени поглядывая на маленькую Нинель. Рядом — матери, бабушки, няньки с детьми. Прислушиваешься к их разговорам, а порой сама вставишь словцо. В полдень, когда солнце пригревает сильней, испытываешь сладкую истому и клонит ко сну.

Спокойно, мирно!

Но вот вдали появляется Гамид — дорога от его дома к театру ведет через этот сквер.

Баджи хочет избежать встречи: он станет укорять ее, уговаривать поскорей вернуться на работу. Хорошо бы скрыться в дальней аллее! И только гордость удерживает Баджи: она не сделала ничего дурного, чтобы прятаться от людей.

Опасения Баджи неосновательны: проходя мимо с кипой книг под мышкой, Гамид замедляет шаг лишь для того, чтоб учтиво поздороваться, и, всем своим видом подчеркивая, что он занят, продолжает путь.

И так — каждый раз!

Баджи недоумевает: дает ли Гамид этим понять, что отсутствие ее в театре незаметно? А может быть, считает, что она для сцены — потерянный человек? Уж лучше бы он укорял ее!

— Очень хрупкая она у меня, моя дочка, — говорит Баджи, кивая на коляску и делая жалобное лицо. — Требует самого внимательного ухода.

И Баджи начинает перечислять те бесконечные болезни, какие подстерегают, малышей и о каких она наслышалась здесь, в сквере, от матерей, бабушек, нянек.

Гамид прерывает ее:

— Надеюсь, у твоей дочки нет ни одной из этих страшных болезней?

В его тоне Баджи улавливает насмешку. Что ж, она не останется у него в долгу, постоит за свою дочку!

— Бездетные люди не могут понять тревог матери, — говорит она.

— А я вовсе не бездетный! — улыбается Гамид. — Нет, нет! — быстро поправляется он, читая в глазах Баджи удивление. — Мои слова не нужно понимать буквально.

— Может быть, объяснишь — как?

— Готов!.. Али-Сатар как-то рассказывал о покойном актере Джагангире Зейналове. Тот был состоятельным человеком, вел немалые коммерческие дела, хотя главным интересом его жизни оставалась, конечно, сцена. И вот кто-то из актеров шутя обратился к Зейналову, говоря: «Вы богаты и бездетны — кому же достанется ваше богатство?» Зейналов ответил: «У меня есть чудесный достойный наследник — верное любимое мной дитя: наша родная сцена!»

— Ты хочешь ответить так же, как он?

— Всякий, кому дороги театр, искусство, может ответить только так!

Нет, Гамид не торопил Баджи возвращаться на работу, не уговаривал ее, и все же, стоило ему заговорить о театре, как в словах его начинал звучать укор.

А Баджи не хотелось поддерживать разговор о театре, ощущать колючие упреки.

— Ты почему к нам никогда не заходишь, не посмотришь, как мы живем? — не раз спрашивала она Гамида.

У Гамида всегда был наготове ответ: работа! Разве это недостаточно серьезная причина, чтоб не расхаживать по гостям?

Баджи кивала головой: да, это, конечно, серьезная причина. Но в глубине души Баджи знала, что причина не в этом. В чем? Баджи избегала об этом говорить и думать…

Однажды на обычный вопрос, почему он не приходит, Гамид ответил:

— Сама знаешь — начинаем подготовку к всесоюзной театральной олимпиаде в Москве.

Рука Баджи перестала качать коляску… К всесоюзной театральной олимпиаде в Москве? Она впервые слышит об этом!

А Гамид между тем продолжал говорить, словно не сомневался, что и Баджи вместе с товарищами по театру готовится к поездке в Москву.

О, как была бы она счастлива поехать в Москву на олимпиаду! Но возьмут ли ее? Ведь она больше года не работает в театре, да и работала-то она не больше, чем находится в отпуске. Имеет ли она право быть с теми, кто заслужил такую честь своим искусством, своим трудом? Красоваться, как кукла, рядом с ними? Еще, чего доброго, кто-нибудь скажет по пословице: когда пахали — не была; когда жали — не была; а как стали есть — пришла с ложкой?

Нет, она не хочет обманывать ни себя, ни москвичей!

Баджи поделилась этими мыслями с Гамидом. Она говорила волнуясь и втайне надеясь, что он будет разубеждать ее. Сколько раз слышала она от него, как он жил в Москве, будучи студентом КУТВа, сколько раз говорил, как хотел бы побродить с ней по старым знакомым местам, поводить ее по московским театрам, музеям. И вот такая возможность наконец представилась. Конечно, Гамид будет настаивать, чтоб она поехала.

Но Гамид, к ее удивлению и досаде, лишь холодно заметил:

— Пожалуй, ты права!

Его слова больно укололи ее. Как случилось, что Гамид, всегда готовый ее поддержать и ободрить, сейчас, в сущности, против нее?..