Мечты сбываются

Многого хочет мать, когда она любящим взором смотрит на свою дочь!

Многого! Но больше всего Баджи хочет, чтоб ее дочь была счастливой.

Вот в прежние времена говаривали: «Лучше быть счастливой в конце, чем в начале». Может быть, это и было правильно в ту жестокую пору, когда женское счастье было редким даром судьбы, его не хватало на всю жизнь и хотелось сберечь под старость. Но теперь — теперь мать хочет видеть свою дочь счастливой с колыбели: незачем женское счастье откладывать впрок!

— Она должна быть сытой с первых дней своей жизни! — шепчет Баджи, отдавая губам дочери свою грудь, отяжелевшую от молока.

«Она не будет спать на полу, на грязной подстилке, как спали всю свою жизнь ее прабабка и бабка и как пятнадцать лет своей жизни спала я сама», — размышляет Баджи, присматриваясь в витринах магазина к нарядным детским коляскам, кроваткам.

«Она должна быть здоровой!» — решает Баджи, неся малютку на осмотр в детскую консультацию.

И Баджи задумывается о судьбе своих четырех сестер, дочерях Дадаша и Сары. Зачем пришли они в этот мир, ради чего? Чтоб болеть невесть какой болезнью и, не успев сделать первого шага, умереть? А сама Сара? Не спасли ее ни гадалки, ни красная ленточка муллы Ибрагима за сорок копеек, ни камень на могиле Укеймы-хатун, дочери восьмого имама Ризы, в старом селении Шихово, за морским мысом…

Все, что делается в квартире костюмерши, связано теперь с маленькой Нинель.

Кюбра-хала стирает пеленки в новом белом эмалированном тазу. Натэлла Георгиевна торопится сшить из обрезков материи красивое теплое одеяльце, несмотря на то, что стоит еще жаркое лето. В комнате раскрыты окна, но Саше, чтоб выкурить папиросу, приходится выходить на галерею, натыкаться головой на белье, развешанное на веревке. От этого не избавлены и многочисленные гости, являющиеся поздравить счастливую мать.

Из театра прислали поздравительную телеграмму и цветы. Спасибо всем, кто принял в этом участие!

Все поздравляют счастливую мать. Однако находятся люди, считающие нужным намекнуть, а то и прямо сказать, что дочь — это все же не сын. При этом они пускают в ход обветшалые поговорки, прославляющие преимущества сына.

У Баджи в таких случаях наготове ответ:

— Вы забыли другие пословицы — хотя бы эту: одна удачная дочь лучше семи неудачных сыновей!

Пусть посмеет кто-нибудь усомниться, что Нинель будет удачной!

И Баджи обрывает разговор…

Мир расколот теперь в глазах Баджи на две половины — на то, что приносит дочери пользу, и на то, что идет той во вред. Это относится ко всему — к еде, к вещам, к погоде.

Это относится и к людям: случайного прохожего, бросившего на ее дочь ласковый взгляд, Баджи готова считать другом, а близкого человека, заговорившего слишком громко, когда ее дочь спит, — врагом.

Свою дочь Баджи никому не доверяет, со всех сторон ползут на нее страхи, что ребенка уронят, ненароком задушат подушкой, утопят, купая в тазу, простудят на сквозняке.

Много мук приходится женщине претерпеть, прежде чем принесет она в мир этот теплый комок жизни. Нелегко вы́носить его в чреве, еще трудней произвести на свет, а затем вырастить из него человека, — как же матери не думать о нем днем и ночью!

— Ты, Баджи, — сумасшедшая мать! — нередко слышит Баджи от окружающих и никак не поймет, чего в этих словах больше — удивления, одобрения, насмешки?

— Да! — отвечает она самодовольно. — Сумасшедшая!

Нет для нее сейчас более лестной похвалы.

Днем и ночью чутко прислушивается Баджи к дыханию маленькой Нинель.

Почему так тихо? Баджи охватывает ужас: ее дочка умерла! Но вот раздается младенческий плач, и снова Баджи в волнении, но теперь уже в радостном: пора переменить пеленки, кормить!

— Цветочек ты мой! Роза! Спелый сладкий инжир! — шепчет Баджи по-азербайджански, всматриваясь в дочь.

— Солнышко! Рыбка моя! Голубка! — вторит она сама себе по-русски, беря малютку на руки, прижимая к своей груди, целуя.

Каких только ласковых слов не находит Баджи для своей маленькой дочки Нинель! И какое, оказывается, их множество и в том и в другом языке! Почему не знала она их прежде? Где таились они?

НИЧЕГО ОСОБЕННОГО

Уже не впервые застает Телли свою подругу, сидящей за столом перед толстой клеенчатой тетрадью.

— Все пишешь, Савина? — с усмешкой говорит она, бесцеремонно заглядывая Баджи через плечо. — Что это? — удивленно спрашивает она.

— Угадай!

Телли всматривается:

— Август — 4050 — 50… Сентябрь — 4750 — 54… Октябрь — 5460 — 60… Уж не твои ли это доходы или расходы?

Баджи загадочно улыбается:

— Вроде этого!

Нет, это не запись доходов или расходов ее семьи. Баджи не склонна этим заниматься — вдоволь насмотрелась она на подобные колонки цифр в старой конторской книге Шамси. Вряд ли прибавят ей счастья такие записи!

— Но все же — что это такое? — любопытствует Телли.

Баджи кивает на стенку, где подле коляски Нинель висит табличка с надписью: «Основные показатели нормального физического развития ребенка».

Телли бросает взгляд на табличку, колонку цифр в тетради. Ну, теперь все понятно! Эти большие числа не что иное, как вес дочки Баджи в граммах, а меньшие — ее рост, в сантиметрах.

Да, это уже не те записи, какие еще так недавно вела Баджи в своей толстой тетради, и это, собственно, даже не та, а совсем другая тетрадь, на клеенчатой обложке которой витиевато выведено: «Нинель».

— Ты только посмотри, Телли, какая у меня дочка молодец: каждый день прибавляет в весе около двадцати граммов? — говорит Баджи, и в голосе ее звучит гордость.

— Вижу… — отвечает Телли. — Вижу, что ты счастливая мамаша, и, откровенно говоря, немножко завидую тебе.

— А что мешает тебе стать такой же счастливой? Женщина ты, слава судьбе, молодая, здоровая, красивая.

— Но ведь я не замужем.

— А Чингиз?

Телли машет рукой, как бы говоря: это не муж! А вслух добавляет:

— Отец мой, хотя человек образованный — он еще лет сорок назад окончил гимназию в Тифлисе, — но он старых взглядов и не потерпит такого от своей дочки.

— Значит, нужно тебе оформить брак!

— С кем?

— Как это — с кем? С твоим Чингизом, которого ты любишь! Я, правда, как знаешь, от него не в восторге, но ведь замуж-то выходить за него не мне, а тебе.

Телли вздыхает.

— Чингиз ищет жену с влиятельным папашей, с толстым кошельком, а у моего старика даже то немногое, что было, — сплыло. — Она спешит оговориться: — Ты не думай, однако, что я из-за Чингиза особенно страдаю: женихов на мой век хватит!

— Чего же ты зря вздыхаешь?

— Не зря… Я в последнее время очень устала, переутомилась. Виктор наш совсем с ума сошел — скоро до смерти замучит нас работой.

«Устала? Переутомилась?»

Да, после неудачи с Эдилью Телли что-то приуныла. Однако… ее черная, спускающаяся к самым бровям челка по-прежнему тщательно выложена, блестит, будто лакированная. Как всегда, задорно вздернут носик. Пухлые, густо накрашенные губы подчеркивают белизну зубов… Хорошенькая она, эта Телли, что ни говори, цветущая — залюбуешься! Глядя на нее, никак не скажешь, что она устала, переутомилась на работе.

— У тебя, я вижу, обновка? — Баджи кивает на большие яркие серьги в ушах Телли.

— Мне их подарил Чингиз! — не то с гордостью, не то с горечью говорит Телли. — Всегда, как знаешь, подарки делаю ему я — то шелковую рубашку подарю, то галстук модный, заграничный, то носки. Наконец и он догадался — разорился! — принес эти серьги на счастье, когда начался сезон.

— А в театре что у нас нового, интересного?

— Ничего особенного! Все то же самое. Репетиции и спектакли, спектакли и репетиции.

— А товарищи наши чем заняты?

— И здесь все по-старому! Твой Гамид по-прежнему грызется с Чингизом, с Сейфуллой.

— «Мой» Гамид? У меня, благодарение судьбы, есть «мой» Саша! И почему это — «грызется»? Гамид просто отстаивает свою точку зрения.