Мечты сбываются

Баджи постучалась в комнату, где некогда жила. Дверь открыла девочка лет десяти. У нее были черные, аккуратно заплетенные косички, в руке — карандаш.

— Отец еще на работе, а мать в больнице, родила мне сестренку, — сказала девочка, не спуская глаз с гостьи: красивая, без чадры!

— А где отец работает? — спросила Баджи.

— На нашем заводе.

«На нашем!..»

Баджи погладила девочку по голове и огляделась. Стены комнаты были оклеены новыми обоями, пол выкрашен, электрическая лампочка с бумажным самодельным колпаком спускалась с чисто выбеленного потолка. Видно, и здесь нашелся теперь кто-то вроде Юнуса.

И Баджи вспомнила, как жили здесь ее отец и мать в скудости и в нищете и как умерли, не дождавшись счастья. Сердце ее сжалось, и ей захотелось плакать. Но она постыдилась чужой девочки и отвернулась к окну. Здесь, у окна, коротала она дни после смерти матери, глядя на пустырь и грязные лужи, в которых копошились мазутники. Теперь лужи были засыпаны, выровнена изрезанная рытвинами земля и на желтом, свежем песке играли дети.

Совсем иной показалась Баджи и квартира тети Марии. Книжный шкаф занимал теперь место, где прежде стояла узкая полка, а на стене висели большие портреты бакинских комиссаров.

Баджи принялась рассматривать портреты. Два человека ей знакомы: Степан Шаумян, Мешади Азизбеков. Остальных она видит впервые.

— Этот, в косоворотке, — Ванечка Фиолетов… А этот, рядом с ним, — Алеша Джапаридзе… — поясняет тетя Мария.

Многих из этих людей она хорошо знала и теперь охотно рассказывает гостье об их славных делах.

— Остался кто-нибудь в живых? — спрашивает Баджи с надеждой в голосе.

Губы тети Марии печально и сурово сжимаются:

— Никто…

Рассказала тетя Мария и о своей работе — теперь она заведует новым заводским детским садом. Малышей в нем втрое больше, чем в том, куда Баджи приносила рис, изюм, топленое масло.

— Помнишь, Баджи?

— Еще бы не помнить!..

Стал рассказывать о себе и Саша — о своей учебе в университете.

— А кем ты будешь, когда кончишь учиться? — поинтересовалась Баджи.

— Учителем буду, — ответил Саша.

— Подлежащее, сказуемое, обстоятельство образа действия? — улыбнулась Баджи.

— Не только это. Буду учить литературе, истории. Буду рассказывать, как люди жили когда-то, какие были войны, революции, как люди будут жить в будущем.

Баджи вспоминает, что о чем-то подобном слушала уже, стоя у двери комнаты Ага-Шерифа.

— Что ж, это неплохо! — говорит она одобрительно.

Целый день провела Баджи в Черном городе, рассматривала Сашины книги, обедала, ужинала, вдоволь наговорилась и с тетей Марией, и с Сашей.

Перед отъездом Баджи заглянула к старым соседям по первому коридору и уехала, когда уже стемнело, а Саша так и не сказал ни слова о том, о чем обещал поговорить. Может быть, в самом деле сердце кое у кого среднего рода?..

И все чаще Баджи задумывается: женщины и мужчины говорят, что она хороша собой, — почему же не видит, не замечает этого Саша, почему не нравится она ему? Может быть, потому, что он знает про ее замужество, в душе осуждает ее, и обучает грамоте лишь из жалости или по дружбе? А может, скучно ему с ней, потому что она темна и невежественна, а он ученый, студент и так много, много знает, что не о чем ему говорить с ней?

Скорее всего — поэтому!

И Баджи овладевает страстное желание учиться. Она читает все, что попадается ей на глаза: вывески, афиши, обрывки газет, надписи на папиросных и спичечных коробках — все. Она исписывает тетрадь за тетрадью, и с пальцев ее не сходят чернильные пятна. Она даже берется за ненавистную ей грамматику.

Саша не нарадуется на ученицу.

«Правильно!», «Умница!» — все чаще слышит Баджи от Саши и все чаще улавливает в его тоне теплоту.

Однажды Баджи услышала, с какой похвалой он говорил о ней Юнусу. Радость и гордость захлестнули ее.

Вот, оказывается, какой дорогой надо идти к сердцу Саши. А она, глупая, грела на жаровне шашлычный прут, завивала волосы в мелкие кудряшки!

БЕСПЛАТНЫЕ БИЛЕТЫ

Из всех комнат клуба больше всего Баджи привлекает та, в которой происходят занятия кружка художественной самодеятельности.

Каких только песен не услышишь здесь! Звучат старинные печальные песни о доле людской — «шикеста́», нежные любовные — «гезеллемэ́», веселые шуточные — «мейхане́».

Нередко Баджи вспоминает свою мать Сару. Высоким прерывистым голосом напевала Сара печальные песни без слов. О чем она пела? У кого научилась и для кого пела, сидя на ветхой подстилке, одинокая, смертельно больная? Как не похожи были те напевы на новые песни, какие впервые услышала здесь ее дочь и какие теперь распевает в полный голос!

В доме Шамси и в доме мужа Баджи не раз бралась за тар, за кеманчу, но струны плохо слушались ее пальцев, а о том, чтоб учиться музыке, нельзя было и мечтать. Теперь в клубе музыкант-профессионал обучает участниц кружка, и Баджи быстро совершенствуется в игре. Посмотреть только, как она поднимает и раскачивает над головой свой тар, ни дать ни взять — настоящий тарист!

Баджи любит и потанцевать. Особенно она отличается в женском хороводном танце «гыд-галады́». Забавный танец! Танцующие, собравшись в круг, жестами и мимикой изображают кумушек, ведущих между собой шуточную беседу.

— Сейчас вы увидите богатую купчиху! — объявляет Баджи и мигом преображается: лицо ее становится надменным, в движениях сочетаются спесивая самонадеянность и суетливость.

Ругя, заглянувшая в комнату, где происходят занятия кружка, всматривается в танцующую Баджи. Что-то знакомое чудится ей в этой живой карикатуре. Внезапно Ругя осеняет: да ведь это Ана-ханум! Портрет, нарисованный танцем, меток и зол. Младшая жена испытывает подлинное удовлетворение.

— А теперь посмотрите на старуху сплетницу!

Ругя смотрит. Ну, это, конечно, не кто иной, как Дилявер-хала!

— А вот так танцуют ганджинские сельские девушки! — снова объявляет Баджи и снова преображается.

Расставаясь с Ругя, Баджи, как обычно, говорит:

— Приходи почаще!

Но Ругя на этот раз в ответ на приглашение обиженно отворачивается:

— Приходить для того, чтоб смотреть, как ты меня передразниваешь и на смех выставляешь перед людьми?

— Я — тебя? На смех? — восклицает Баджи удивленно. — Когда?

— Да, да! Когда ты ганджинских сельских девушек изображала.

— Да я вовсе и не думала тогда о тебе!

Тон у Баджи искренний, но он не рассеивает подозрений Ругя.

— Брось прикидываться, на это ты мастерица! — говорит она.

Баджи прижимает руку к сердцу:

— Клянусь братом — говорю правду!

Ругя смягчается.

— Кого же, в таком случае, ты изображала?

— Ганджинских сельских девушек… вообще…

Ругя вспоминает далекую мастерскую, где она коротала свой день, сидя на полу за ковровым станком рядом с подругами-ковроткачихами, и как вечером, окончив работу, принимались они за танцы — размять затекшие ноги… Да, пожалуй, Баджи имела в виду не только ее, а их всех, и, значит, незачем зря обижаться. Одно лишь странно: каким образом удалось Баджи, ни разу не видевшей тех девушек-ковроткачих, так верно их изобразить? Неужели только по ее, Ругя, рассказам?..

Время от времени посетительницам клуба, в особенности членам кружка самодеятельности, раздают бесплатные билеты в театр.

Некоторые отказываются от билетов: охотно посещая женский клуб, они, однако, считают, что театр, где женщина может оказаться сидящей рядом с чужим мужчиной — рассадник порока.

«Не скоро, видать, поумнеют наши женщины!» — досадует Баджи.

Сама она охотно взяла бы целый десяток билетов, если б ей дали столько и если б можно было одновременно сидеть в десяти местах и смотреть за десятерых. Во время раздачи билетов она тем не менее делает безучастное лицо: если покажешь, что сильно чего-нибудь хочешь, — не получишь; так нередко бывало в ее жизни. Впрочем, сейчас Баджи напрасно гневит судьбу — в бесплатных билетах ей еще ни разу не отказали…