Мечты сбываются

— Об этом ты, Шамси, не тревожься… Есть у меня один надежный человечек — некий Чингиз. Познакомился я с ним в одном хорошем доме — у племянницы Ага-бека — помнишь, был этот Ага-бек во времена мусавата большим человеком, теперь живет заграницей.

Шамси утвердительно закивал: еще бы не помнить!

— Так вот, — продолжал Рустам-ага, — этот Чингиз служит в театре, а по совместительству работает завхозом в одном клубе, прирабатывает. Клуб не имеет права покупать у частных лиц. А тут — не успеет ваша «Скупка» купить мой кубинский, как его тотчас приобретет Чингиз для клуба. Тут и будет всему делу конец!

Тянуло Шамси согласиться. Но он знал, что умные люди не торопятся давать согласие, и сказал:

— Я подумаю… Зайди ко мне, уважаемый, денька через два, вечерком…

Со всех сторон обдумал Шамси предложение Рустам-аги и, так как натура его отвергала все, что нельзя принять с полной безопасностью, он, лишь мало-помалу превозмогая страхи, после долгих раздумий и колебаний, решил дать согласие.

А когда на третий день вечером Рустам-ага явился к Шамси, они быстро, по-деловому, договорились и Шамси предложил Рустам-аге принести ковер в «Скупку»…

Ковер, принесенный Рустам-агой на продажу, был и впрямь замечательным образцом кубинского хали-баласы.

И, любуясь его рисунком, радуясь краскам и нежно поглаживая шелковистый ворс ковра, Шамси вдруг подумал:

«Давно нет Мусы и не властен уже богач над своим богатством, а красота живет…»

Ругя сразу вспомнила этот ковер и тоже залюбовалась: не каждый день случается видеть такую работу!

Однако цена, какую назначил за него эксперт-специалист, показалась ей уж слишком высокой.

— Да ты получше вглядись-то! — воскликнул Шамси, не отрывая глаз от ковра, охваченный искренним восхищением.

— Вижу, не хуже тебя.

— Так чего ж ты?

— Все же…

Шамси вступил в спор, и по упорству, с каким он настаивал на своем, Ругя почувствовала, что это неспроста.

Шамси не счел нужным таиться: Ругя, хотя он с ней в разводе, как-никак мать его сына, не чужой человек.

— Хотелось мне помочь одному старому знакомому… — начал он.

— А заодно и себе? — закончила Ругя, сразу сообразив, в чем причина его упорства: не такой он человек, чтоб помогать другим без пользы для себя.

Шамси пожал плечами:

— Свой карман не дальше чужого!

— А за чей счет все это пойдет — ты подумал?

— «Скупка» от этого не пострадает: заплатит она за ковер хорошую сумму, но ее же, да еще с надбавкой, вернет обратно от клуба.

— А клуб-то ведь потеряет!

— Тебе-то что за печаль — клуб?

— Что за печаль?..

Ругя с укоризной покачала головой… Клуб учит, просвещает людей, в клубе есть разные кружки, там можно весело, приятно провести время. Разве не в женском клубе нашла она свою новую жизнь, самостоятельность? Разве не в клубе впервые увидела и услышала она такого человека, как Газанфар? Неужели Шамси этого не понимает? Понимает, наверно, и, может быть, именно поэтому так говорит о клубе.

— Клубные деньги — народные, государственные, — сказала Ругя тоном, каким объясняют ребенку. — А такие деньги нужно беречь.

Шамси буркнул:

— Эка невидаль для государства — пара сот рублей!

— А беречь следует каждую государственную копейку!

— Слышал уже об этом, и не один раз!

— И все же не собираешься выполнять. Получается, значит, с тобой по русской пословице: сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит!

Шамси насупился:

— Ты что меня оскорбляешь: это я-то — волк?

— Выходит, что так, если не хочешь жить, как полагается сейчас жить хорошему человеку. — Голос Ругя зазвучал строже: — Ты знай, Шамси, что если и дальше будешь так действовать, дело у нас с тобой не пойдет. Понял?

Шамси не ответил.

— Я спрашиваю: понял?

Шамси тихо ответил:

— Понял…

— И чтоб такое больше не повторялось! Ясно?

— Ясно.

Впервые чувствовал себя Шамси в столь унизительном положении: он, мужчина, бывший муж Ругя, в свое время привыкший приказывать ей и видевший в ответ послушание, теперь стоял перед ней с опущенной головой, как провинившийся слуга или школьник, и покорно повторял ее слова.

Ругя не ограничилась выговором и пригрозила:

— Неужели хочешь остаться без работы, а то и угодить за такие дела в тюрьму? Подумай, отец, каково это будет для нашего сына Балы?

Шамси вздрогнул… Снова слоняться из комнаты в комнату, в тщетных поисках, чем бы заняться? Или, еще чего хуже, — на старости лет угодить в тюрьму, оставив любимому сыну недобрую память об отце?.. Шамси понял серьезность угрозы. Подняв голову и взглянув Ругя прямо в глаза, он с волнением произнес:

— Клянусь тебе нашим сыном: такое больше никогда не повторится! Поверь, Ругя!

Он долге не отводил взгляда от карих глаз Ругя, словно стараясь прочесть в них решение, свою участь.

НОВАЯ ПЬЕСА

Виктор Иванович ходил с сияющим лицом: портфель театра обогатился новой яркой актуальной пьесой. Предсказания его сбылись!

О чем говорила она, эта новая пьеса? Какой кусок жизни готова была с поднятием занавеса открыть перед зрителями Азербайджана? В каком свете представляла эту жизнь, к чему звала?..

Одиноко, тоскливо проводит свои дни героиня пьесы Севиль. Сидит, качая ребенка, напевая грустную песенку, ждет мужа к обеду. Ее Балаш — важный человек, директор банка. Как же можно без него сесть за стол?

Одиночество ее скрашивает сестра Балаша Гюлюш. Странная девушка! Она не носит чадры, где-то учится и всегда говорит малопонятные слова о какой-то свободе, о новой, еще небывалой жизни, которая в недалеком будущем наступит на развалинах царства мусавата.

Сегодня Севиль нашла в бумагах мужа фотографию незнакомой женщины, одетой по-европейски, и показала ее Гюлюш. И Гюлюш удивилась, что Севиль ни о чем не догадывается. Это — Эдиль, она окончила в Париже курсы маникюрш, но сейчас не работает, живет праздной, веселой жизнью.

Наконец пришел Балаш, злой, раздраженный. Почему не готов обед? Ведь он, хозяин, предупредил, что сегодня придут к нему важные гости, а с ними и его знакомая Эдиль. Севиль оправдывается: она не знала, что готовить для таких важных людей. Счастливица эта Эдиль — ходит по гостям! А почему Балаш никогда не берет в гости свою жену? Балаш в ответ грубо острит: пойти к людям с такой неотесанной бабой, как его жена, это все равно, что привести верблюда в ювелирный магазин!..

Так начиналась она, эта новая пьеса «Севиль» о мусаватских временах, уже безвозвратно ушедших, но еще памятных зрителям, о старых нравах Азербайджана, уже отживающих свой век, но упрямо не желающих умирать.

Виктор Иванович ходил со счастливым лицом. Но он не спешил распределять роли: пусть актеры хорошо ознакомятся с пьесой, глубже вдумаются в ее смысл, увлекутся образами. Однако актеры быстро почувствовали лакомый кусочек и стали осаждать художественного руководителя.

Первой явилась Телли.

— Я просто влюбилась в роль Эдили! — объявила она. — Мне эта роль кажется очень эффектной, я бы сыграла ее с большой охотой.

Лишь на одно мгновение задержал Виктор Иванович свой взгляд на Телли и тут же ответил:

— Одобряю твой выбор!

Он улыбнулся, и Телли прочла в этой улыбке готовность поручить полюбившуюся ей роль. Спасибо худруку! За это можно было простить ему все утомительные экзерсисы, этюды и многое другое.

Телли не ошиблась. Но если б она внимательней всмотрелась в лицо худрука, то заметила бы, чего на радостях не разглядела, — досаду учителя на свою ученицу, которую новая роль привлекла лишь тем, что можно в ней покрасоваться в «эффектном» виде, в «парижских» нарядах…

Все осаждали художественного руководителя, многие роли были уже распределены. Роль Севиль предполагалось поручить Юлии-ханум, роль Балаша — Сейфулле.

И только Баджи медлила. Вдумчиво, неторопливо вчитывалась она в текст пьесы. Куда девались ее решительность, быстрота?