Страница 39 из 108
А вместе с тем было и нечто такое, что радовало Баджи в ее жизни в городе. Сознание самостоятельности? Близость к театру? Может быть, и к Саше, часы разлуки с которым все чаще вызывали в ней беспокойство и тоску? И Баджи было стыдно признаться самой себе, что она рада переезду, и она оправдывала себя, рассуждая:
«Таков закон жизни… Ведь даже птенцы, оперившись, покидают родные гнезда, чтоб вить новые, свои…»
На новоселье первой явилась Телли.
Критически оглядев узкий старый шкаф и потертый коврик на тахте, она сказала:
— Комнатка, правда, не ахти какая, но зато — своя. Вставай, ложись когда хочешь! Приглашай кого угодно!.. — Кивнув на стену, за которой жила костюмерша, Телли, понизив голос, добавила: — А Натэлла поможет тебе приодеться: она, говорили мне, первоклассная портниха!
Вслед за ней пришли Саша и тетя Мария.
Расспросив о людях, живущих вокруг, тетя Мария принялась рассматривать комнату, остановила долгий взгляд на фотографии Ниночки.
— Это — дочка хозяйки, — подсказала Баджи и поделилась тем, что узнала от Натэллы Георгиевны, придя сюда впервые.
— Видно, хорошая женщина, эта костюмерша, — заметил Саша.
А тетя Мария, отводя глаза от фотографии, с уверенностью добавила:
— Тебе здесь будет хорошо!
РЕПЕРТУАР
Спор царит во всем мире!
Об этом Баджи узнала еще девочкой — из песни матери. Небо в той песне спорило с землей, горы — с низинами, день — с темной ночью.
Так оно, видно, ведется и в театре. Кажется, нет такой области, в которой не возникали бы разногласия. Вот даже здесь, среди друзей, за чайным столом в доме Али-Сатара, идет жаркий спор о репертуаре, звучат запальчивые голоса.
— Поменьше волнуйтесь, друзья, и отведайте лучше моей стряпни! — говорит Юлия-ханум, пытаясь отвлечь спорящих, и раскладывает на тарелки сладкие пирожки. — Я, как вы знаете, печь не мастерица, но сегодня, кажется, они мне удались!
Спор прекращается: сладкие пирожки — шеке́р-бура́ — и впрямь весьма вкусны.
Мир однако недолог: пирожки лишь на время разрядили атмосферу споров, и стоило им исчезнуть с тарелок, как спор возобновляется с новой силой.
— Наш советский театр должен учить, воспитывать людей! — восклицает Гамид.
— Этим должны заниматься школы, университеты, а в театр люди приходят, чтоб отдохнуть от работы, развлечься! — с жаром возражает Сейфулла.
— И таким отдыхом вы, как видно, считаете созерцание «Трильби», «Двух подростков», «Семьи преступника» и других дешевых мелодрам, которыми наводнена наша сцена? Одна «Тетка Чарлея» чего стоит!
— «Тетка Чарлея»? — вскрикивает Сейфулла таким тоном, словно Гамид произнес нечто кощунственное, осквернил святая святых. — А знаете ли, молодой человек, почему публика любит эту пьесу? Не знаете? В таком случае загляните в зрительный зал, и вы поймете: публика буквально валится с кресел на пол от смеха.
— Пошлый буржуазный фарс! — стоит на своем Гамид. — А наш зритель хочет видеть пьесы, которые отражают жизнь, дух нашего времени.
— Таких пьес у нас нет!
— Есть и будут! На русской сцене идут «Любовь Яровая», «Бронепоезд 14-69», «Шторм», у нас в театре идет «Соколиное гнездо» Сулеймана Сани.
Гамида горячо поддерживает Али-Сатар:
— И все эти пьесы — согласись, Сейфулла! — идут с не меньшим успехом, чем твоя пресловутая «Тетка»!
Баджи прислушивается к спору.
Да, на уроках в техникуме она неоднократно слышала, что театр должен учить, воспитывать зрителей. О том же свидетельствовали и спектакли сатир-агиттеатра, который она тогда ревностно посещала. Но вот сейчас один из спорящих восстает против этого, утверждая, что театр должен давать только отдых, развлекать, и высказывает мнение не какой-нибудь случайный для театра человек, а старый, уважаемый актер, и ссылается при этом на самих зрителей.
Уже не впервые испытывает Баджи это досадное чувство, когда слушаешь спорящих и не можешь решить, кто из них прав. В техникуме она успокаивала себя, что с годами, набравшись знаний, сама сумеет во всем разбираться. Но время идет быстро, ей скоро двадцать три года, она актриса, а досадное чувство это и теперь дает о себе знать. В данную минуту оно особенно чувствительно — ведь спор о «Тетке Чарлея», естественно, затрагивает и ее.
Как хочется вмешаться в разговор, сказать свое слово!
Но Баджи молчит. Не знает она, что ли, о чем говорить? Опасается ли сказать невпопад? Или в глубине ее души все еще властвует древний запрет вымолвить свое женское мнение, когда спор ведут мужчины?
Среди возбужденного говора ровный голос Виктора Ивановича звучит особенно спокойно, мягко:
— Вот вы, дорогой Сейфулла, утверждаете, что театр должен давать зрителю отдых, не так ли?
Сейфулла энергично кивает:
— Именно так!
— Я вполне согласен с вами. Но, дорогой Сейфулла, согласитесь, что пьесы, которые упомянул наш молодой друг Гамид, тоже дают зрителю отдых, одновременно вызывая размышления о жизни, пробуждая в сердцах лучшие чувства.
— Это — отдых так сказать гигиенический, не в пыли под креслами, как советует товарищ Сейфулла! — с усмешкой вставляет Гамид.
Все переглядываются, сдерживают улыбки: не много нужно, чтоб Сейфулла обиделся и, чего доброго, разгневался.
И верно: резким движением отставив от себя тарелку, Сейфулла встает из-за стола. Этот юнец Гамид вконец распоясался — вздумал спорить с ним, с ветераном азербайджанской сцены! Сейфулла нервно закуривает папиросу, направляется к двери, ведущей в гостиную. Его никто не задерживает, даже хозяева: пусть покурит, пусть успокоится!
Встретившись взглядом с Гамидом, Баджи неодобрительно качает головой:
«Вот до чего ты довел старика!»
По существу спора она, пожалуй, склоняется к мнению Гамида — сказываются годы учебы в техникуме. Однако тон, каким Гамид говорит со старым заслуженным актером, Баджи считает непозволительным. Так имел бы право говорить с Сейфуллой его старый друг Али-Сатар, но не Гамид, едва переступивший порог театра и годящийся Сейфулле в сыновья. Такого человека, как Сейфулла, нужно уважать, если даже ты иного мнения о репертуаре.
Стены маленькой гостиной, куда вошел Сейфулла, сплошь увешаны фотографиями известных артистов.
Вот Варламов. Вот Шаляпин. Вот большеглазая, хрупкая Комиссаржевская. Вот Петрос Адамян и Васо Абашидзе. А вот и актер Гусейн, старый друг Али-Сатара.
В углу гостиной — гора афиш и программ, скопившихся за долгие годы. Свежие приколоты к стене, старые, ветхие, иные давностью в полтора-два десятка лет, сложены в стопки на этажерке. Есть здесь одна афиша под стеклом — о первом спектакле азербайджанского театра — «Визире Сарабского ханства», подаренная Али-Сатару одним из постановщиков и участников спектакля; теперь подобная афиша — уже музейная редкость.
Сейфулла внимательно разглядывает ее, читает:
«С дозволения начальства…»
Так обычно начинался текст театральных афиш в ту далекую пору.
А вот еще афиша, помеченная одним из дней февраля двадцатого года, — о пьесе Абдурахмана Ахвердова «Несчастный юноша».
На афише напечатано:
«Каждый должен посетить этот спектакль, в котором изображается тяжелая жизнь рабочих и бедственное положение крестьян под гнетом беков».
И тут же, на афише, на фоне нефтепромыслов могучая фигура рабочего с молотом в левой руке и с обнаженным мечом — в правой.
О многом напоминает Сейфулле эта афиша, ее дата и особенно надпись и фигура рабочего!
Такие афиши выпускались во времена мусавата драматическим кружком Центрального рабочего клуба, недвусмысленно выражая революционные устремления кружка.
В ту пору над составлением такого вида афиш немало поработал Али-Сатар, тесно связанный с кружком. Он же, Сейфулла, чуждаясь политики, высказался однажды на общегородском собрании против подобных афиш, якобы натравливающих одну часть азербайджанцев на другую. И хотя сделал он это, как уверял впоследствии, с благой целью — уберечь товарищей по сцене и Али-Сатара от опасности, многие актеры стали коситься на него, а кое-кто даже перестал раскланиваться.