Страница 31 из 108
— Я ваша должница, Хабибулла-бек… Требуйте! — игриво отвечает Телли.
— Придет время — потребую! — полушутя, полусерьезно грозится Хабибулла.
Он увивается вокруг хорошенькой Телли, не обращая внимания на Фатьму, нетерпеливо переступающую с ноги на ногу в своих лакированных туфлях.
Телли в ответ любезно кивает головой, кокетливо улыбается — пусть Чингиз ее немножко приревнует!
Звонок возвещает начало собрания. Короткое, но пылкое вступительное слово говорит представитель городской организации комсомола. Затем следуют другие выступления — не очень умелые, не очень складные, но проникнутые верой в близкий завтрашний день, несущий женщине реальные равные права с мужчиной.
Вот на трибуне появляется Хабибулла.
— Пора освободить азербайджанку от цепей старых законов, пора снять с нее позорное рабское покрывало! — патетически возглашает он.
В ответ раздаются аплодисменты.
— И сделать это нужно революционным путем: запретить ношение чадры особым правительственным декретом! — восклицает он, потрясая кулачком. — Вот ведь запретило же правительство совершать самоистязания во время шахсей-вахсей! В Наркомпросе мы уже подготовили постановление, категорически запрещающее учительницам ношение чадры.
В разных концах зала снова раздаются аплодисменты: заманчива эта идея — издать правительственный декрет и сразу, одним ударом, навсегда покончить с ненавистной чадрой!
Баджи настораживается: в партии, в комсомоле считают, что декретирование и административные меры в таких вопросах — путь неправильный. По мнению партии и комсомола, единственно правильный путь борьбы против чадры — освобождение женщины от материальной зависимости от родных и от мужа, обеспечение ее работой, систематическое разъяснение неизбежного и законного отмирания обычая ношения чадры. Баджи это мнение представляется справедливым — история Ругя и многих других женщин из мешочной артели достаточно убедительна.
Защищать на дискуссии эту позицию ячейка поручила Гамиду и Халиме. Но Гамиду в райкоме комсомола дали срочное задание направиться в район, Халима же в день собрания неожиданно заболела и только успела сообщить, что на собрание явиться не сможет. Тогда вдруг вызвалась выступить Телли: она, хотя и не партийная и даже не комсомолка, однако она не видит особой трудности в том, чтобы сказать слово против чадры — в том духе, как этого хочет комсомол.
Но вот Телли сидит в конце зала, смешливо перешептывается с Чингизом и, видно, вовсе не следит за ходом собрания.
Баджи посылает ей записку:
«Хабибулла говорит вразрез с нашим мнением — учти это, когда будешь выступать».
Записка возвращается с ответом Телли на обороте:
«Я не знала, что участвовать в дискуссии будет Хабибулла-бек. Мне выступать против него неудобно: он мне устроил стипендию, к тому же он хороший знакомый моего отца».
В досаде смяв записку, Баджи оглядывает присутствующих: неужели никто не ответит Хабибулле — так, как следует? Видать, робеют сейчас те, кто на собрании ячейки так решительно выступал и голосовал против издания декрета.
Слушая, как Хабибулла продолжает развивать свою точку зрения, Баджи, не сдержавшись, восклицает с места:
— Неправильно вы говорите! Декретом снять чадру нельзя!
Взоры присутствующих обращаются к Баджи. На лице у Хабибуллы появляется снисходительная улыбка: вот, оказывается, кто его нежданная оппонентка!
— Нельзя? — иронически переспрашивает он. — В Турции уже два года как законом запрещены чадра и феска! А ведь там не советская власть!
Упомянув о Турции, оратор оживляется. Правда, Турция уже не та, какой она была еще лет десять назад, привлекая в ту пору его симпатию, — младотурки разбиты, власть в руках кемалистов, и тот, с кем так запросто беседовал он у южных ворот дворца ширваншахов, не у дел, — но все же особой разницы нет.
— Если подобных успехов могли достичь принудительным путем в буржуазной Турции, скажите мне, молодые друзья, почему их нельзя достичь у нас? Что препятствует нам взять у Турции пример? — Хабибулла вызывающе оглядывает аудиторию, встречается с взглядом Баджи.
Проклятый Хабибулла! Все он знает, на все у него есть готовый ответ. Ведь это верно, что в Турции законом запрещены чадра и феска — она сама читала об этом в газете. И все же Турция… Баджи вспоминает Нури-пашу, кровавую полосу на щеке аскера, фонарь, на котором повесили старика.
— В Турции еще не то бывает! — восклицает Баджи. — Вы сами, наверно, хорошо помните. Но ведь мы не турки, а азербайджанцы!
В зале возникают сдержанный шум, движение, сочувственные возгласы. Хабибулла чувствует, что сделал промах: ему-то уж, во всяком случае, не следовало упоминать о турках.
— Если товарищ студентка считает, что я неправ, — пусть выйдет на трибуну и выскажется! — предлагает он. — На то у нас свобода слова. Перебивать же оратора, извините меня, некультурно.
Он говорит елейным, поучающим тоном. При этом он думает: «Пусть только выступит, выскочка!..»
Баджи умолкает: пожалуй, в самом деле некультурно перебивать.
Проклятый Хабибулла! Как ловко он вертит языком, как умеет заставить себя слушать! Людей сбивает с толку, хитрая лиса! Вот все сидят не протестуя и только перешептываются. Попробуй выступи против него!.. Эх, был бы сейчас здесь Гамид… Или если б она, Баджи, умела так хорошо выступать, как он… А приходится лишь спокойно сидеть на месте, слушать и отмалчиваться.
Но спокойно сидеть Баджи не удается.
И когда Хабибулла приводит еще один, с виду веский аргумент в пользу издания декрета и слова его покрываются аплодисментами, они отзываются в сердце Баджи острой тревогой: неужели из-за Телли, не желающей выступать, будет провалена точка зрения ячейки?
Нет, нет! Этого не должно быть!
И тут Баджи видит: в сторонке, за колонной, юноша из городской организации комсомола что-то лихорадочно записывает на листке бумаги. Лицо его озабоченно и нахмуренно. Баджи с облегчением вздыхает: он, конечно, готовится дать Хабибулле отпор! Но вдруг, неожиданно для себя, она сама решительно восклицает:
— Дайте мне слово!
Пробираясь к трибуне, Баджи сталкивается с Хабибуллой лицом к лицу. Он с притворной любезностью уступает ей дорогу.
«Ну, послушаем…» — читает она в его насмешливом взгляде, но смело проходит вперед.
Баджи говорит с трибуны:
— Советская власть не издавала декрета о принудительном снятии чадры, и все же сколько азербайджанок уже сбросили с себя чадру, и с каждым днем нас все больше и больше! Сколько работниц и крестьянок являются делегатками, выдвигаются на ответственные посты…
— И все-таки вас немного! — перебивает ее Хабибулла.
— Немного? — восклицает Баджи. — А что было лет семь-восемь назад, когда в Исмаилие, на каком-то съезде, одна-единственная азербайджанка посмела выступить с открытым лицом? Не помните? Я вам напомню: съезд на два дня закрылся, а кочи и хулиганы преследовали на улицах азербайджанок, появлявшихся без чадры. Помните, вы сами спасали от таких хулиганов одну девушку по имени Ляля-ханум?.. А сейчас мы выступаем с открытым лицом и никого не боимся. Кто сейчас посмеет меня тронуть?.. — Баджи откидывает голову и застывает в гордой позе.
Хабибулла сжимает кулачки. С каким наслаждением стащил бы он с трибуны эту обнаглевшую бывшую служанку его тестя и вышвырнул бы ее вон из зала! Увы, времена упомянутого ею «первого общекавказского съезда мусульман» действительно прошли! Приходится ограничиваться репликами с места, мешая Баджи говорить.
Мешать, путать!
И Хабибулла подает одну реплику за другой.
— Если товарищ Хабибулла-бек считает, что я неправа, пусть выйдет на трибуну и выскажется, — предлагает Баджи в ответ на эти реплики. — На то у нас свобода слова. Перебивать же оратора, извините меня, некультурно!
В зале оживление, смех: в словах, в жестах и интонациях Баджи все узнают Хабибуллу. Дар подражания, свойственный Баджи и являющийся предметом восхищения ее друзей, сейчас обретает действенную силу: в самом деле, хватит этому человечку перебивать их оратора — пусть Баджи договорит!