Страница 8 из 52
— Не надо, мама. Я просто переутомилась.
Бригитта осторожно сняла платье, накинула его на плечики, повесила в шкаф. Умывшись и причесавшись, она надела простенькие серенькие брючки, поплиновую курточку с капюшоном.
Фрау Эрна, готовя кофе, следила за каждым движением дочери, покачивала головой. Кажется, любовь пришла. Нежданно-негаданно... И так-то девчонка слабенькая, глядишь, теперь совсем изведется. А может, расцветать начнет? Ведь она, любовь-то, по-разному в душе бродит.
Молча пили кофе с бутербродами. А когда Бригитта встала из-за стола, фрау Эрна вдруг прижала ее голову к своей груди:
— Это ничего, знать, пора, дочка.
Бригитта подняла на мать глаза:
— Не понимаю, мама, о чем ты?
— Ну иди, — сказала фрау Эрна, целуя дочь. — Иди.
Может быть осуждая себя за минутную слабость, фрау Эрна еще долго смотрела в раскрытое окно. Бригитта легко вскочила на подножку трамвая, и он, гудя и громыхая, вскоре скрылся за поворотом.
— Вот бы бог послал кормильца в семью, — сказала Эрна себе. И подошла к этажерке, на которой стояла фотокарточка мужа Тотлева, взяла ее, осторожно стерла ладонью пыль, прикоснулась губами к прохладному стеклу.
Потом она села на стул и долго смотрела на пожелтевшую фотографию мужа. Она вспомнила, как провожала Тотлева на русский фронт. Он гладил маленькую черную головку Бригитты, говорил:
— Береги, Эрна, дочку. Я вернусь.
«Вернулся, — думала Эрна, смотря в знакомые строгие глаза мужа, — неизвестно, где сложил голову — ни за что ни про что».
Пунке очень хорошо помнила все письма, которые Тотлев прислал из Бреста, Минска, Смоленска. То были письма о победах. Но письмо из маленького русского городка Старой Руссы отличалось от других. И Эрна хранила его в тайне от Бригитты в небольшой шкатулке, подаренной Тотлевом в день свадьбы. В той же шкатулке она берегла и фотокарточку, на которой Тотлев был снят в военной форме.
Пунке достала письмо, надела очки и начала (уже в который раз!) читать: «Милая Эрна, дорогая дочурка Бригитта! Доблестные войска фюрера стоят на подступах к столице большевиков. День на день мы будем праздновать победу, а потом ваш папа приедет навсегда домой. Фюрер обещает отблагодарить нас, если мы быстро наведем в коммунистической столице порядок. Выполняя наказ фюрера, наши ребята недавно провели одну маленькую акцию — расстреляли детей местных бандитов, или, как их тут называют, партизан. Это за то, чтобы моей маленькой Бригитте жилось счастливо и беззаботно, чтобы над ее головой всегда сияло солнце... До скорой встречи, друг мой Эрна! Крепись. Обнимаю тебя и дочку. Ваш Тотлев».
Фрау Эрна, отложив письмо в сторону, сняла очки, протерла глаза.
— Акция... До скорой встречи, — произнесла она вслух. Опустила руки на колени, задумалась.
«Не похожи друг на друга эти слова. Как он мог их произнести! Ведь, кажется, никогда не был таким жестоким. Шофер как шофер. Ходил с ней по гасштетам. Играл в карты, пил пиво, иногда коньяк. В политику не вмешивался. Фашистам даже не сочувствовал. И вот... акция. Жутко! Наверное, одурманили голову...»
Пунке вспомнила конец апреля 1945 года, когда в их город вступили русские. Она вместе с Бригиттой тогда пряталась в подвале, окна которого плотно прикрывали жалюзи. И как только стихли выстрелы, она немного приподняла эти железные щиты, чтобы посмотреть на улицу. Увидела и замерла от неожиданности: во дворе дома русские солдаты наварили каши и угощали немецких ребятишек.
Глазам не поверила Пунке: русские кормят кашей немецких детей! Не ловушка ли это? А вдруг русские солдаты, собрав у кухни этих голодных, изможденных, оборванных ребятишек, направят в их впалые грудки автоматы и навсегда оставят лежать под яблонями?
Пунке видела, как усатый солдат с автоматом через плечо усаживал ребятишек на ствол сваленной взрывом яблони, ставил им на колени котелки, раздавал ложки и что-то приговаривал. Ребята, словно голодные зверьки, с жадностью ели кашу, косились на солдата, боясь, как бы он не отобрал у них котелки. «Не выйти ли и нам с Бригиттой, — подумала Эрна. — Ведь третьи сутки во рту ни крошки. День-другой — и конец».
Помнится, она робко открыла дверь подвала, выглянула на улицу. Тишина. Только где-то на окраине Берлина все еще раздавались автоматные и пулеметные очереди да изредка стреляли пушки. Почти бегом, таща Бригитту за руку, она бросилась в сад, прямо к усатому солдату.
— Гутен морген, герр зольдат, — тихо произнесла Эрна. «Ложку, хоть ложку...» — просили ее глаза.
Курносый, с усами солдат широко улыбнулся, что-то крикнул повару, и тот, зачерпнув с самого дна ковш каши, положил в котелок.
— Ешьте за здоровье русских солдат, фрау, — сказал усатый, передавая котелок Пунке. — Ешьте и вспоминайте русского солдата Прошку Новикова. Русский солдат — гут солдат. — Усач усадил Эрну и Бригитту на ствол яблони, свернул самокрутку, задымил крепкой махоркой. — Вот, фрау, — говорил Прошка, подклеивая кончиком языка развернувшуюся самокрутку. — По-новому жить, значит, начнем. Гитлер капут. И все это ваше. — Усач, чтобы было понятно, указал рукой на сад, двор и дом. — Ваше, фрау!
— Гитлер капут, — машинально произнесла Эрна, поедая кашу.
И тут, помнит Эрна, случилось невероятное. С чердака соседнего дома неожиданно ударил автомат. Прошка схватился за грудь и как подкошенный рухнул на землю. Эрна и Бригитта припали к стволу яблони.
Началась перестрелка. Русские автоматчики бросились в дом, откуда стреляли, побили в нем фашистов. Потом положили Прошку на самодельные носилки, отправили в лазарет, где он и скончался. Эрна не забыла его лицо: доброе, со смешинкой в глазах. Она узнала, где похоронили Прошку, и теперь каждый праздник вместе с Бригиттой ходит на братское кладбище и кладет цветы на его могилу.
«Эх, Тотлев, Тотлев, — думала фрау Эрна, глядя на фотокарточку. — Мне больно, очень больно за тебя. Но разве ты, разве ты виноват? Ты не был фашистом, но пошел воевать. А может быть, ты жив, в плену где-нибудь обитаешь? Русские вот уже больше пяти лет стоят у нас. Теперь я учительствую, ребят учу. Не так, как раньше, по-новому. И сама я какой-то другой становлюсь. Словно чище и крепче».
Тяжело поднялась фрау Эрна со стула, взяла хозяйственную сумку, отыскала продовольственные карточки, пошла в магазин, что находился на углу Сталиналлее и Рубенсштрассе. По дороге она думала о том, как прекрасен сегодня день. Он навсегда запомнится ей и ее милой Бригитте, в сердце которой вошла любовь.
— Пусть, — сказала вслух Эрна Пунке. — Бригитта большая. Пора девочке, пора.
Бригитта Пунке, склонившись, монтировала фотоаппарат. Руки сегодня были какие-то вялые. Детали часто выскальзывали на стол. Бригитта ощупью искала упавшие винтики и, найдя их, нехотя вставляла на место. Сделав несколько движений отверткой, она отложила фотоаппарат на соседний стол, за которым сидела Катрин Патц.
Катрин молча осмотрела фотоаппарат, поставила на паспорте свою роспись, уложила в картонный ящик и, повесив пломбочку, вручила Коке, чтобы отправить на склад.
В цех вошел мастер Пауль Роте. Остановившись за спиной Бригитты, он некоторое время наблюдал за ее работой. Потом тихонько кашлянул.
— Что, вчерашний день ищешь, Бригитта? — Роте мягко положил руку на плечо девушки, другой, словно мальчишку, потрепал за ершистые, непослушные волосы. — Чего нос повесила? Не грусти! Гюнтер не единственный парень на белом свете. Есть и лучше его.
— Я тоже так думаю, — раздраженно ответила девушка. — Только мерзость всегда мерзость.
Бригитта вынула из ридикюля листовку. Пауль надел очки:
— Этой пакостью весь парк кто-то забросал. Думают, что клюнут на приманку. — Пауль разорвал листовку, швырнул в мусорный ящик. — Вот что, голубушка. Если бы Гюнтер был настоящий парень, он не попался бы на крючок. — Пауль взял у Бригитты фотоаппарат: — Разреши-ка! — Ловким движением он завернул винты, подбросил фотоаппарат на ладони, передал Катрин: — Пиши — первый сорт, — улыбнулся Пауль.