Страница 47 из 52
Трифон Макеевич не заметил, как потухла папироса, щелкнул зажигалкой-пистолетиком, прикурил.
«Правда, в характеристике отмечали, что грубоват я немного, грамотешки не хватает, в тактике воздушного боя не очень силен. Но разве всем академии кончать? А за какой Интернационал сражался, знаю».
Бурков стряхнул пепел, принес из комнаты раскладной стул, сел. Облокотившись на перила, он вдруг перенес взгляд в небо, по звуку отыскал в самой синеве самолет, подумал: «Ребята Крапивина летают». Полковник пристально следил за истребителем, смотрел, как летчик легко и изящно выполняет фигуры высшего пилотажа, крякнул: «Молодежь берет свое». Проводил самолет глазами, пока он не скрылся из виду.
«Да, что же это могло быть? Устал ты, Трифон, наверное, устал... Что? Нет, шалишь! Устал? Ничего я не устал. Однако постой, погоди. Может быть, поэтому Крапивин и Фадеев предлагали помощь. А?»
Трифон Макеевич месяц за месяцем начал вспоминать последние годы своей службы, поездки в части, разборы учений, вылеты по тревоге. И его неотступно преследовала мысль: «За эти семь-восемь послевоенных лет летчики, техники и младшие специалисты стали другими. В низах к тому же крен в работе на воспитание сделан, точнее, на сочетание обучения и воспитания. Ну, а я? — Бурков насторожился, прислушался к биению сердца. — Ну, а я?! — Трифон Макеевич вздрогнул, встал, заходил по балкону: два шага туда, два обратно. Руки скрещены на груди, глаза прищурены, будто в них било яркое солнце. — Так, так... Понимаю, понимаю... — думал он лихорадочно. — Вот почему и мой политотделец (так он в минуты раздражения про себя называл начальника политотдела) как-то пошел на меня в атаку. Говорит, надо метод работы с людьми менять, товарищ Бурков. Жалуются на местах. Нагоняй, вздрайки, головомойки делает Бурков. А сам безбожно отстал! — Полковник остановился, оперся ладонями о перила: «Вот так, Трифон Макеевич, — вспомнил он слова начальника политотдела. — Или перестройка или...» — «Что «или»?» — «Или я поставлю вопрос в высоких инстанциях».
Бурков вспомнил, что он здорово тогда срезался с начальником политотдела, несколько дней не разговаривали, здоровались на расстоянии, а потом как будто все пошло своим чередом. «Надо было бы прислушаться, — подумал Трифон Макеевич. — А я... удила закусил. Вот хотя бы сегодня. Опять вместо конкретного разбора разнос устроил. Но что делать, черт побери! — воскликнул про себя Бурков. — Такая уж у меня закалка. Казацкая кровь течет в жилах. Отец тоже крутой был...»
В квартире зазвонил телефон. Бурков поднял трубку:
— Слушаю.
— Трифон Макеевич, пришло распоряжение. — Услышал он голос начальника политотдела.
— Какое?
— Вас и меня вызывают на Военный совет. Слушать будут.
— О чем? — Бурков насторожился.
— Приезжайте, скажу.
— Хорошо.
Бурков медленно положил трубку. Сел на стул, опустил руки на колени: «Неужели устал, Трифон. А?»
За окном прошуршала машина. Шофер легонько нажал на сирену.
Трифон Макеевич высунулся с балкона:
— Сейчас иду.
Осторожно закрыв дверь, простучал каблуками по лестнице. Жена, выйдя на балкон, заметила: Трифон направился к машине шаткой, неуверенной походкой. Она беспокойно спросила:
— Триша, когда ждать-то тебя?
Бурков поднял на нее глаза:
— А-а, мать... Жди, вернусь.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Лес просвечивался, казалось, насквозь. Лучи солнца пронизывали прогалины, тропинки, просеки, и высоченные стволы сосен, освещенные солнцем, были похожи на огромные золотистые свечи. В низинах, обрамленных кустарником, теснились папоротники. Их перистые, усеянные коричневыми крапинками листья стояли не шелохнувшись — настолько тихо было в предвечернем лесу.
Вальтраут и Костя Вилков медленно шли по просеке, ведущей к гасштету «Добро пожаловать». Они встретились сегодня в обед на окраине города и решили пройти пешком по лесу, благо погода располагала к прогулке.
— Душно, — сказала Вальтраут и, развернув веер, помахала им.
— Ночью будет дождь. — Костя обнял Вальтраут за плечи.
— У вас что, барометр? — спросила она.
— Нет, просто надо знать народные приметы.
— Какие же?
— Я, Вальтраут, родился и вырос в лесу. В Новгородской области. Слыхала? Великий град Новгород. Древнейший центр Руси. У нас этот город все знают. По истории проходят. Ну, а в одной деревушке, километрах так в шестидесяти от Новгорода, и родилась сия персона. — Костя приложил руку к груди. — Глухомань. Медведи до сих пор водятся. Но красивые места. Ты не представляешь, Вальтраут, что за благодать! На сотни километров — лес, лес да озера. Большие, полноводные озера. Скажи, красив этот лес? Да, красив. Но он, понимаешь, какой-то слишком культурный, что ли: просеки проведены как по линейке, все разбито на квадратики, приглажено, пострижено, прилизано.
— А у вас?
— Наш лес не такой, его будто только вчера создала природа: дикий, заросший — не продерешься. Если не знаешь мест, заблудишься. А там, глядишь, медведь сцапает или лесной разбойник.
— Неужели? — удивилась Вальтраут. — Пусть меня схватит разбойник и унесет куда-нибудь... — Она хлестнула веточкой по ногам Кости, сложила в трубочку губы: — Ух ты, разбойник, унеси меня.
Костя остановился, посмотрел на Вальтраут.
— Ишь какая, — сказал с усмешкой. — Я цивилизованный разбойник, а он не похищает даже таких красавиц, как ты.
Вальтраут еще больше надула губки, сделала вид, что обиделась.
— Я-то думала, Костя настоящий мужчина, а он, оказывается, джентльмен. — Она побежала к кусту: — Костя-джентльмен, Костя-джентльмен! — кричала она и скрылась за черемухой.
Вилков остался на просеке, сделал вид, что ищет Вальтраут.
— Ау! — крикнула она. — Костя-джентльмен, ау!
— Смотри, Вальтраут, как аукнется, так и откликнется. — Костя легонько перепрыгнул через канаву. — Слышишь? Где ты?
— Я тут! — отозвалась Вальтраут уже за другим кустом и перебежала дальше.
— Эге, ты, должно быть, умеешь маскироваться. Ау! Вальтраут! — Костя сделал несколько прыжков в сторону и затаился.
Вальтраут тоже притихла, а затем осторожно стала выбираться на просеку.
— Стоп! Руки вверх! — крикнул Костя и наставил на девушку палец.
Вальтраут от испуга ойкнула и вдруг наскочила на Вилкова:
— Ах ты, волчонок этакий! Ты действительно лесной разбойник. Ну, погоди же, я тебя проучу.
— Не обижайся, Вальтраут. Сама виновата. Не люблю, когда дразнят. Какой я джентльмен, простой парень. — Костя вывел девушку на просеку, сорвал цветок. — Вот тебе от меня.
— Не хочу, — закапризничала Вальтраут. — Я думала, ты мужчина, а ты...
Костя догадался, почему она его упрекала, взял Вальтраут за плечи, наклонил ее голову и крепко поцеловал в губы.
— Теперь вижу, что ты мужчина, — сказала она, переведя дыхание.
Солнце повисло над кромкой леса. Стало прохладно. Вилков и Вальтраут вышли на опушку. До гасштета Петкера «Добро пожаловать» было всего лишь несколько сот метров. В окнах приземистого домика догорали последние краски зари. Костя посмотрел на часы.
— Не опоздаем? — спросил он. — Без четверти девять.
— Еще рано. Лучше прийти попозже.
— Курт строгий. Отругает, — Костя посмотрел на Вальтраут.
— Я его не боюсь, косоглазого. Надоел он мне.
— Тебе что! Ты сегодня здесь, а завтра — там.
— А ты трусишь?
— Нет. Ты же знаешь, какой сегодня день.
— Его песня спета. — Вальтраут подошла поближе к Косте, потрогала на его кителе гвардейский знак. — Гвардия... — сказала она. — За что это тебе дали?
Костя задержал руку девушки:
— За бои. Понимаешь, гвардейцы — это самые лучшие русские солдаты. Они были там, где особенно трудно.
— Где же?
— Ну, скажем, на Зееловских высотах. Штурмом брали.