Страница 1 из 4
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Последний день
Маленький провинциальный театрик умирал, умирал медленной голодной смертью... Смерть во всех ея видах одинаково ужасна, и везде одинаково ей предшествует отчаянная предсмертная агония. Утопающий человек хватается за соломинку, богатый больной вызывает из-за тридевяти земель какое-нибудь медицинское светило и отравляет последния минуты своего существования разной аптекарской дрянью, даже самоубийцы-отравители принимают какое-нибудь противоядие. Это последняя борьба с оттенком животнаго чувства самосохранения, когда раздавленный клоп старается спрятаться в своей щели. Но когда умирает целое учреждение -- смерть еще ужаснее... Разом отлетает всякий смысл жизни, и пред этой коллективной смертью немеет самая отчаянная энергия, а надежда, эта кроткая посланница небес, улетает, как спугнутая птица.
Да, театр в Заболотье умирал, и Михаила Семеныч Хромпик-Закатальский, подходя перед каждым представлением к занавесу, чтобы посмотреть в дырочку, проверченную в полотне любопытной половиной человеческаго рода, на собравшуюся в театре публику, переживал ужас смерти как-то всей своей антрепренерской кожей. Пустое пространство партера глядело, как разинутая пасть голоднаго зверя,-- и только кое-где одиноко сидели даровые посетители: редактор местной газеты, полицейский пристав и т. д. Ложи тоже стояли пустыми, за исключением двух-трех, где уныло сидели затерявшияся в пустом пространстве головы. Вот в райке так всегда толклась та разношерстная, неведомая публика, которая отвечает благодарным ревом на каждую шутку, хохочет в трагических местах и в антрактах требует "камаринскую".
"Нет, я заставлю вас ходить в театр!.." -- сердито думал антрепренер, отходя от занавеса.
Прежде всего это был упрямый антрепренер, человек с профессиональным самолюбием, какое создается беззаветной любовью к своему делу. Да, Михайла Семеныч -- антрепренер и больше ничего, да ничем другим он и быть не желает и не желал. Он глубоко верил в свою миссию и теперь упорно воевал с равнодушием публики. Плотный, коренастый, с квадратной головой и скуластым топорным лицом, Хромпик-Закатальский выглядел настоящим медведем, особенно, когда, сгорбившись, пробирался между кулисами. Говорить он не любил, а распоряжался в своем муравейнике молчаливыми жестами, которые отлично понимались всеми, начиная с примадонны и кончая театральным ламповщиком. Когда старшая дочь Агнеса, выросшая на сцене и подававшая все надежды сделаться драматической актрисой, сбежала в оперетку, Михаила Семеныч только отмахнул рукой, точно мимо него пролетела муха. А положение выходило самое трагическое: на этой Агнесе строилось все будущее труппы. Ребенком она изображала "дитя, потерянное в лесу", потом амура, ангела, добрую фею, а от ingénue до драматической первой любовницы оставался всего один шаг. Агнеса и сделала этот шаг, только в другую сторону, и привела в отчаяние всю труппу, кроме самого Михайлы Семеныча, который оставался прежним аптрепренером-медведем. Это был вымирающий, редкий тип, на смену которому явились антрепренеры-прощелыги, пронырливые, бойкие и безсовестные во всех отношениях. Такие усовершенствованные новые антрепренеры не платят артистам, плутуют в контрактах и убегают от собственной труппы, предварительно захватив кассу, а Михаила Семеныч не мог сделать ничего подобнаго.
Но этот крепкий и непоколебимый человек имел свое слабое место, о котором никто даже не догадывался. Когда он возвращался пешком из своего умиравшаго театра под-ручку с женой (grande-dame), то всю дорогу до квартиры его грызла мысль, о больном, разбитом параличом старике-тесте, который, сидя в своем кресле, терпеливо ждал возвращения своих.
-- Поленька, ты тово... пожалуйста...-- нерешительно говорил жене Мвхайла Семеныч, отыскивая в темных сенях ручку дверей.-- Не следует безпокоить отца!..
Поликсена Ивановна только грустно вздыхала и делала вид, что не замечает того обмана, какой проделывался над больным стариком ежедневно. Михайяа Семеныч подходил к нему со спокойным, довольным лицом и жестом давал понять, что все обстоит благополучно, и даже хлопал себя по антрепренерскому карману, в котором должно было сосредоточиваться внимание благосклонной публики.
-- О, я уверен, что дела должны итти хорошо...-- бормотал успокоенный больной, живший всего одной половиной своего стараго, изношеннаго тела,-- другая была недвижима.
-- Сегодня полный сбор, папа...-- лгала Поликсена Ивановна, когда не было в комнате мужа.
-- Вижу, вижу, Поля...
Поликсена Ивановна наклонялась к отцу и особенно нежно целовала его в лоб, а потом подкатывала его кресло к огню,-- в это время, несмотря на поздний час, всегда топилась печка, и старик любил по целым часам смотреть на огопь, согревавший его остывавшее тело. Нужно заметить, что Поликсена Ивановна и Михайла Семейыч обманывали старика в одиночку -- лгать вместе их удерживала известная щепетильность людей, привыкших уважать друга друга. В большой квартире Михайлы Семеныча в это время происходило оживленное Движение. В ней без малаго помещалась вся труппа. Артисты и артистки переодевались в домашние костюмы, смывали грим и, прихлебывая чай, зубрили роли к следующему дню. Женщины ухаживали за детьми, которыя просыпались именно к этому времени и заявляли свои требования на молоко, чай и булку. За ужином собиралась почти вся труппа, и Михайла Семеныч с важностью занимал за обеденным столом свое председательское место.
Антрепренерская квартира состояла из десяти комцат. Она помещалас в заброшенном барском доме. Места всем было достаточно, и комната сбежавшей Агнесы оставалась пустой. Михаила Семеныч сам запер ее на ключ, и никто не смел просить ее себе. Маленькия дети помещались в общей детской, подростки-мальчики в другой, девочки в третьей, а у больших была у каждаго своя комната, как было заведено изстари, когда еще параличный старик стоял во главе труппы. В этом муравейнике беззаботно подрастали будущие Гамлеты, короли Лиры, Марии Стюарт, Иваны Грозные, Марии Мнишек. С детства здесь создавалась какая-то театральная атмосфера, и любимой игрой был театр; маленькие артисты вымазывали лица сажей и рисовальными красками, одевались в простыни и одеяла и лицедействовали, как большие, особенно, когда их приглашал в свою комнату дедушка. Это называлось "генеральной репетицией". Больной старик был совершенно счастлив и давал свои советы тоном стараго антрепренера. Он точно оживал и лучшим артистам дарил яблоки.
-- А что я не вижу Агнесы?-- спрашивал он иногда и получал стереотипный ответ, что она уехала гостить в знакомым.
Труппа Хромпик-Закатальскаго существовала на семейных основаниях, вернее -- это была одна громадная семья. В глухой провинция еще сохранилось несколько таких оригинальных трупп, как последние обломки добраго стараго времени, хотя они быстро переживают метаморфозу. Ея основателем был не Михаила Семеныч и не старик Мухояров, его тесть -- труппа сложилась раньше и лет пятьдесят назад уже бродила по неси губернии. Теперешний паралитик, когда был антрепренером Мухояровым, пользовался большой популярностью и обставил свое дело очень хорошо. Он вызнал всю губернию, как свои пять пальцев, и в свое время был уже непременно на своем посту: осенью труппа играла в Заболотье, в феврале перебиралась на ярмарку в Пропадинск, после Пасхи ехала на воды, а летом кочевала по степным глухим городкам, где шли в это время торжки и меновая торговля. Мухояров отлично знал приливы и отливы денег в карманах своей публики и также подходящее время для своего репертуара. За тридцать лет антрепренерства он сделался "сбоем" антрепренером в этом районе и хвалился, что создал публику. Состарившись, Мухояров передал антрепризу своему зятю, Михаиле Семенычу, а труппа пошла вместо приданаго.
Теперешний состав труппы твердо хранил семейныя традиции. Поликсена Ивановна была grande-dame, ея брат Кирилл Иваныч играл водевильных дядюшек и заменял комика, сестра Капочка играла водевильных штучек, муж Капочки, Семик, резонеров и благородных отцев, старшая дочь Капочки, Любенька, заменила убежавшую ingénue и т. д. Из посторонних в труппе были только двое: первый драматический любовник Шлях-Капорский и рубашечный любовник Громов-Боярский. Сам Михайла Семеныч играл все, что приходилось, и шел вообще "на затычку". Даже чужие люди, как два любовника, не были собственно чужими: Громов-Боярский ухаживал за Любенькой, а Шлях-Капорский за Агнесой. Никто в труппе не сомневался, что эти две пары состоятся и труппа впоследствии перейдет к Шлях-Капорскому, как перешла от Мухоярова к Хромпик-Закатальскому. У Михаилы Семеныча, как человека опытнаго, были свои расчеты, и он особенно дорожил, что в труппе были непременно "свои" женщины. Поэтому рождение каждой девочки составляло общее торжество: из девочки вырастет большая девушка, а большая девушка и приведет в труппу, смотря по обстоятельствам, или комика, или благороднаго отца, или перваго любовника. Актеры-мужчины, оставаясь даже чужими, не портили труппы, а чужих женщин Михайла Семеныч боялся, как огня, особенно примадонн.