На кумысе

Какая другая цивилизация изобрела что-нибудь хотя приблизительно похожее на кумыз, этот символ равновесия телесных и душевных сил? Ни одна! Есть вино, пиво, водка, опиум, но все это еще только сильнее разстраивает и без того поднятаго на дыбы человека. Божественный напиток -- этот кумыз и, может быть, ничто так не успокоивает нашу цивилизованную нервность, суету мысли и вечныя судороги чувства... Невольно переношусь к тем тысячам страдальцев, которые "не находят места" и добивают себя окончательно каким-нибудь "одобренным медицинским департаментом" самым верным средством. Даже совестно делается, когда встают перед глазами все эти труженики и жертвы великой цивилизации. Чем платить докторам за визиты, чем переплачивать удесятеренныя аптечныя таксы, чем шататься по модным курортам и сомнительным "водам", не лучше ли "взять лето" где-нибудь в степи и действительно отдохнуть душой и телом?... Я говорю о том, когда можно и следует предупредить болезни, а не о том, когда доктора, чтобы отвязаться от умирающаго пациента, посылают его умирать куда-нибудь подальше, в самый патентованный уголок, снабженный всякими дипломами и аттестатами. Мы именно не ценим своих богатств, которыя вот тут, сейчас под носом. И чего стоит тоже лечение кумызом?-- расколотый грош. За месяц (пей, сколько можешь) Баймаган берет от 10 до 12 рублей, а дальше в степи, вероятно, еще дешевле. Остается, следовательно, один проезд, стоимость котораго при железных дорогах тоже очень невелика: есть оренбургская железная дорога, строится самаро-уфимская, которая, пройдя на Златоуст, поведет в настоящую степь... В степи так много приволья,-- всякому найдется уголок. Мысленно я уже вижу тысячи больных, которые из России перекочевывают на лето "в орду", на склоны южнаго Урала, в Барабинскую степь; но вопрос, когда это будет?...

Я заношу дословно те мысли и чувства, какия занимали меня, и, перечитывая их на бумаге, вижу недоверчивую улыбку читателя... Все это мечты, осуществления которых придется ждать, вероятно, еще долго-долго.

Перехожу к действительности, которая через две недели кумызничества в Михайловке была как на ладони. Ничего неяснаго или сомнительнаго, хотя кругом новый оригинальный быт специально-козачьяго существования. Егорыч, наш хозяин, всегда дома, всегда ничего не делает и всегда ругается: увидит свинью -- свинью обругает, подвернется сынишка, корова, жена -- их обругает, а то просто бродит по двору и ругается в пространство. Андроныч сидит на крылечке, вертит из серой бумаги свои цыгарки, курит, сплевывает и презрительно улыбается.

-- Ну, так как насчет травы, Егорыч?-- лениво тянет он свою безконечную канитель.-- Брательник-то твой грозится... Раньше коней обещал пристрелить, а теперь самого, говорит, изувечу...

-- Брат?... Да я... Мне плевать на брата -- вот и весь сказ,-- ругается Егорыч с обычным азартом.-- После отца мы с ним разделились... На, говорит, тебе дом, только до смерти корми мать. Разе я виноват, што она через шесть недель померла? Конешно, брату обидно, потому, все-таки, значит, дом...

Иногда завертывал какой-то таинственный "сусед", тоже козак. Он приходил в полушубке и валенках, усаживался на крылечко с трубочкой, долго молчал и, выждав момент, говорил:

-- Егорыч, а Егорыч...

-- Ну тебя к чорту!

-- Нет, ты послушай: ежели ударить ширп под Темировым -- царство... Богатимое золото, сказывают. А то вот теперь маемся, жидель моем... Егорыч, а?...

-- Уйди, грех!

-- Царство, говорю. Айда поширпуем... Вон у брата, сказывают, хорошо робят.

-- Сказывай!... Много выробливаете, да только домой не носите.

-- А ты как думаешь? Вечор был двугривенный, думал с ним украдиться, так нет, вырвало... Подехали миясские старатели,-- ну, и в кабак.

Все эти подходы под богатство Егорыча вызывали в Андроныче какое-то уязвительное настроение. Выслушав разговоры о золоте под Темировым, он вступался в беседу сам:

-- Живете вы чиновниками, а вот церкви не можете выстроить,-- разе это порядок? Какая-то часовня, да и ту вам Поклевский выстроил. Так я говорю?

-- Это ты верно... Дай-ко в сам деле цыгарку подержать?

-- Ну, ничего у вас нет и лезете вы своим рылом прямо золото искать, а земля пустует.

-- Неурождай у нас, народ больно подшибся,-- третий год земля не родит.

-- С чего она вам будет родить, коли на два вершка глубины пашете? Разе так пашут? Эх, вы!... Вот живем две недели, а еще вашей работы не замечали. Дай-ко экую-то землю да настоящему крестьянину... На готово вы тут все осатанели. Поглядели бы, как по другим протчиим местам народ у настоящей неродимой земли бьется, а у вас золото на уме. Бить вас некому, вот в чем главная причина...

-- А ты бы в козаках послужил, тогда бы не то запел.

-- Какая ваша служба? В пять лет на три месяца сездите -- вот и вся служба.

-- А муниция? Вон новая форма на шашку вышла в Оренбурге, дыру начальство велело просверлить в рукоятке,-- ну, я к слесарю, а слесарь: полтора солковых... И отдал. Это как, по-твоему?

В подтверждение своих слов Егорыч вытаскивает из чулана всю козачью аммуницию и тычет Андронычу прямо в нос продыравленною шашкой. "Сусед" поддерживает его и к случаю опять начинает тянуть душу: "Эх, ударить бы ширп под Темировым -- царство!"

В Андроныче сказывался бывалый человек, который успел произойти все: бегал поваренком на пароходе, работал огненную работу на каком-то заводе, наконец, пахал, пока окончательно не пристроился в городе извощиком. В нем, несмотря на все эти формации, оставалась крепкая вера в землю, в пашню, а все остальное шло так себе,-- мало ли народу околачивается около господ, на фабриках, на пароходах, на железной дороге? Настоящее, крепкое, все-таки, оставалось там, в деревне. С этой точки зрения он и смотрел на измотавшихся козаков, которые голодали среди своего нетронутаго земельнаго богатства. Так же смотрел на них лесник, троицкий мещанин, как и все эти бедовавшие обитатели Демариной, Секлетарки и Житарей. Действительно, обстановка козачьяго существования была самая возмутительная: или они ничего не делали, как наш Егорыч, или от своей земли бежали "ширповать" на промысла, как его "сусед".

Всего интереснее, как проявлялась энергия этих замотавшихся "чиновников" перед праздником, когда сам собой возникал вопрос о выпивке. Денег нет, и негде их взять, а выпить нужно, потому что праздник. С вечера начинались таинственныя совещания где-нибудь на заваленке, у кабака, на задворках. Но результат был один -- сдать землю под гурт: из степи прогоняли на Урал гурты курдючных баранов и после длиннаго перехода гуртовщики нагуливали жир на дешевых козачьих землях. Парламентером являлся Баймаган или его зять и начиналась та же дипломатическая путаница, как с травой Андроныча. Спорили, торговались, запрашивали и по первому задатку пропивали землю за грош. Но к поспевавшему сенокосу явился другой источник такой праздничной выпивки.

-- Ловить житарей будем...-- таинственно сообщал Егорыч накануне одного праздника.-- Они господские, земли у их по три осьмины на душу,-- ну, они к нам траву и ездят косить. А мы будто не видим: коси себе на здоровье. Косят-косят, а под праздник мы их и накроем: коней отымем, косы тоже,-- выкупай!... Вот мы и с праздником.

Все это не было выдумкой, и мы скоро имели удовольствие присутствовать на таком козачьем празднике. Во дворе набралось человек десять козаков, пьяных баб, и поднялся такой ураган непечатной ругани, что даже Андроныч был сконфужен. Пьяные козаки, угощавшиеся на счет пойманных "житарей", пели свои козацкия песни или искаженные номера рыночных песенников.

Поспевшия ягоды вызвали на сцену маленьких эксплуататоров, которые старались выжать из кумызников свою долю. Козачья детвора осаждала с утра. Возникла безпощадная конкурренция, а спрос был совершенно ничтожен: кумызникам есть ягоды и зелень вообще не полагается. Исключение представляли только я и М.: несмотря на запрещение, мы исправно ели спелую прекрасную землянику и ничего дурнаго не испытывали. С ребятами конкуррировали две сироты-козачки, у которых просто совестно было не купить.