На кумысе

-- Вот те Христос, шатается, собака...

Я велел Андронычу принести бутыль с кумызом и предложил старику пить, сколько он хочет. Нужно было видеть, с какою жадностью он припал к чашке с целебным напитком.

-- Ай, куроша, бачка... кумыз куроша,-- вздохнул он, наконец, закрывая глаза от наслаждения.

Выпив целый самовар, старик свалился с ног и проспал до утра, как зарезанный.

Такая сцена с небольшими вариациями повторялась каждый вечер в течение шести дней и собирала свою публику. Лежебоки-козаки нарочно приходили с другаго конца станицы, чтобы посмотреть на шатавшагося от рабочей истомы "башкыра". Сидят на заваленке, посасывают свои трубочки и ржут от восторга. К Егорычу присоединились соседи, долговязый Аника, пробовавший страдовать Александр и целая орава ребятишек-козачат. Мой Андроныч возмущался каждый раз, хотя к башкирам и ко всякой другой "орде" у него было органическое отвращение. Конечно, собака, потому что свою землю сдадут в аренду по полтине за десятину, да сами же и нанимаются ее обрабатывать, а то в люди уйдут чужую работу робить...

-- И не разберешь, который котораго лучше,-- ворчал он, сравнивая козаков с ордой.-- Всех их на одно мочало да в воду.

Когда кошенина поспела, Егорыч прихватил сестру-вдову и всем семейством отправился ворочать подсыхавшее сено. В результате вся эта хозяйственная операция, давшая около 900 пудов сена, обошлась ему "на большой конец" рубля в три. Значит, опять можно было лежать, благо скотина обезпечена сеном до следующей страды. Приблизительно в таком же виде шла страда и у других козаков. Исключение во всей станице представлял лесник-сторож, который страдовал своими руками, выкашивая лужайки и лесныя прогалины. Он вполне разделял мнение Андроныча о козаках и орде. Да и трудно было с ними не согласиться: вопиющая правда резала глаз. Можно себе представить, как они вели остальное хозяйство, и постоянный неурожай являлся прямым результатом их закоснелой лени. Башкиры, по крайней мере, имели за себя некоторое обяснение, как степняки, которым всякое правильное хозяйство и вообще систематичный труд просто не по душе, а козаки в свое оправдание не могли привести даже и этого,-- они были хуже башкир. А рядом "господския" деревни, кортомившия дешевую козачью землю и тоже работавшия на оренбургское козачье войско. Вообще картина получалась замечательная.

По утрам мы с Егором Григорьевичем раза два ездили на охоту. Поспели утиные выводки, и Андроныч с длинным шестом в руках вылавливал убитых уток. Впрочем, мы его не обременяли такою опасною работой, как плохие охотники. А дичи было много, и прекрасной дичи, как кроншнепы, просто наводившие тоску своими жалобными криками.

-- Ну, вы как себя чувствуете, Егор Григорьевич?-- спрашивал я учителя, когда мы грелись где-нибудь на свалке.

-- По вечерам лихорадка одолевает... Если к осени не пройдет, не протянуть зцмы. Вообще, скверно. А вы скоро уезжаете?

-- Да... Накануне Ильина дня думал тронуться в обратный путь.

Мне этот Егор Григорьевич очень нравился. Он не бывал даже за Уралом и с любопытством степняка разспрашивал о России, о том, как живут в столицах, о людях, которые сочиняют целыя книги, печатают газеты и т. д. Неведомая жизнь и неведомые люди рисовались в его воображении самым радужным образом, что и понятно для человека, который не видал города больше Троицка.

-- Хоть бы одним глазом взглянуть,-- задумчиво говорил он, опуская белокурую голову.-- Все, знаете, думается, что где-то там, далеко, лучше и что люди ужь там настоящие...

А лихорадочный чахоточный румянец так и разливался по его лицу: кумыз мог только подержать до известной степени, а не выростить новыя легкия.

X.

Мы разстались с Михайловкой в назначенный срок. Прощание с Баймаганом было самое трогательное. Старик приглашал на следующее лето, и когда я пожаловался на худыя квартиры, заметил:

-- Кош ставим... Живи кош -- хорошо будет.

-- А сколько это будет стоить?

-- Пятнадцать рублей платишь -- в кош живешь. Первое лето мало принимал кумыз, а потом много будешь принимать...

За месяц я заплатил Баймагану 10 рублей и он остался доволен. Когда мы в последний раз уезжали из кошей, Андроныч, почесывая в затылке, говорил:

-- А, все-таки, поганая эта орда... Как же можно, например, штобы девку до калыму отдавать жениху? Ведь, это все одно, што по-нашему до свадьбы... Детей, слышь, не бывает,-- ну, а наш, русский, не стерпел бы.

Подводя итоги своей поездки на кумыз, я ничего, кроме хорошаго, не могу сказать, за вычетом тех неудобств, о каких говорено было выше. На меня и на всех остальных кумыз подействовал прекрасно, а М. вернулась домой совершенно здоровою. Дорогой я опять думал о том, как бы хорошо было устроить так, чтобы лечение кумызом в степи сделалось доступным всем,-- собственно стоит только один проезд. Решающее значение в этом случае будет иметь строющаяся дорога Самара-Уфа-Златоуст.

По дороге нам то и дело попадались переселенцы, пробиравшиеся Христовым именем неизвестно куда. Целыя семьи помещались на одной подводе и имели самый жалкий вид: полуголыя дети, запеченныя на солнце лица, вообще стришная бедность, глядевшая во все глаза из каждой прорехи. останавливались и подолгу разговаривали с вожаками. История переселения везде одна и та же: утеснение, в земле, не у чего жить, кулаки жилы вытянули, а там наслышались про вольную сибирскую землю. Томская губерния, Алтай и Амур в географии переселенцев составляли почти одно и то же. При виде этой нищеты, созданной крепостным правом, невольно напрашивалось сравнение башкирской и козачьей бедности.

-- Как же вы доберетесь экую даль?-- разспрашивал Андроныч с соболезнованием.-- Тыщи три верст будет...

-- А Бог-то?... Места-то вон какия пошли... Вот будем наймоваться в сенокос, а то, сказывают, на промыслах вот тоже работа есть и для чужестраннаго народа.

Кого тут не было: вологжане, пензяки, вятичи, воронежцы, нижегородцы -- вся Русь проходила тут. И все такия славныя были лица: шел коренной пахарь.

-- Вот бы кому следовало отдать орду,-- резонировал Андроныч, потряхивая головой.--Стоном бы стон пошел от работы, а не то што теперь вот эти самые чиновники, али там промысла... Землю только переводят напрасно.

Лошади отлично отдохнули и бежали дружно. Андроныч посвистывал на своем облучке, а мимо безконечною панорамой разстилалась все та же орда. Какие хлеба стояли в стороне, особенно пшеница -- настоящее золотое море, лоснившееся под солнцем жирными, разбегавшимися пятнами. Жилья было мало: кое-где мелькнет деревушка -- и опять простор без конца. Подезжая к первой станции, Андроныч особенно выразительно тряхнул головой, еще выразительнее почесал в затылки и, обернувшись, проговорил:

-- А большую мы ошибку сделали, барин.

-- Что такое?

-- А надо было кумызу у Баймагана захватить... Все равно, понапрасну только бутыль Егорычу стравили. Ужь так ба хорошо, так хорошо... От водки меня, почитай, совсем отшибло: думать-то о ней муторно.

Действительно, чего-то недоставало: вышла ошибочка.

На следующей станции (Туктубаевская станица, уже на Челябинском тракте) мы имели случай поправить свою оплошность. Не доезжая с версту до станции, мы увидели деятельную перекочевку башкирских кошей. Наш проселок огибал небольшое озерко. В стороне, где рос смешанный лес из берез и сосен, весело дымили огоньки, ржали лошади и красиво пестрели красныя платья башкирских красавиц. Коня только успели поставить на новом месте, где трава стояла по пояс. Это было настоящее стойбище, кошей в десять. Мы сделали остановку и отправились прямо в кош к мулле.

-- Есть кумыз?

-- Есть кюмыза... ай, куруша кюмыза...-- нахваливал какой-то кривой башкир, проводя нас к мулле в крайний кош.

С киргизами здесь не могло быть и сравнения. Коши меньше, кошмы прогорелыя и дырявыя, обстановка бедная, а сами башкиры, как везде, порядочные оборванцы. Мулла, еще молодой человек, сам налил нам кумыза, но мы едва могли одолеть по небольшой деревянной чашке: синий, жидкий, кислый -- вообще, никакого сравнения с тем кумызом, какой мы пили у Баймагана. Воображаю, каким кумызом угощают публику где-нибудь в Самаре...