Страница 1 из 4

Паучки

На городской каланче пробило десять часов. Летнее утро свежо, хотя уже начинает чувствоваться наливающийся зной, особенно на солнечной стороне улицы; пешеходы пробираются по дрянным деревянным тротуарам, какие сохранились только в глухих провинциальных городах. Каждый прокатившийся по улице экипаж оставляет за собою длинную полосу пыли, которая садится на все кругом толстым слоем.

-- Кажется, пора...-- говорю я, вынимая часы.

Предстоит довольно неприятный визит; поэтому я стараюсь не думать о нем, а беру шляпу и торопливо выхожу из своей квартиры. Всего несколько улиц. Навстречу попадается несколько чиновников, дьякон, отслуживший раннюю обедню, несколько разбитных мещанок с коромыслами; вихрем пронеслась пара на-отлет местнаго светила медицины; шарахнулся одуревший с жиру стоялый купеческий жеребец, заложенный в лакированную пролетку; где-то на крыше неистово кричат галки. Вот и старинная церковь, видавшая еще татарские "заезды". Беру налево по каменному тротуару; вот и черная, точно крытая бархатом, вывеска с золотой надписью: "Банкирская контора Подбрюшникова и К°". Трехэтажный каменный дом, великолепный подезд -- одним словом, помещение приличное для финансовых операций.

-- Заперто-с...-- предупреждает какой-то сомнительный господин, когда я направляюсь в подезд.

Очевидно, мы явились сюда по одному и тому же делу, придется подождать. Сомнительный господин продолжает совершать неторопливый "проминаж" по тротуару и заглядывает в окна банкирской конторы. Я тоже делаю несколько туров по его следам, но это скучно -- ухожу на бульвар и сажусь на зеленую скамейку, покрытую пылью и разными гиероглифическими надписями. Солнце начинает припекать. От-нечего-делать черчу палкой на песке разныя геометрическия фигуры. Незадолго до меня кто-то сидел на этой же скамье и тоже чертил палкой по песку; видны следы широких каблуков, несколько свежих окурков валяются тут же. Начинаю думать на тему: кто был мой предшественник и чего он ждал? Можеть-быть, это тот самый господин, который ходит под окнами банкирской конторы; наверно, он сидел, сидел, а теперь и разминает ноги. Еще раз вынимаю часы -- половина десятаго без семи минут.

Часы у меня дешевые и очень плохие; приобретены они в минуту жизни трудную и ходят чрезвычайно капризно -- то отстанут на полчаса, то забегут вперед на целый час, а то и совсем остановятся. Но я все-таки люблю их, как любят стараго испытаннаго друга; ведь они были живым свидетелем работы, неудач, радости и горя, именно живым, потому что размеривали как бы сознательно время по всем этим житейским рубрикам. А сколько было передумано и перечувствовано с ними в безсонныя ночи, у постели больного любимаго человека, в минуты тяжелаго уныния, когда не клеилась работа и нападало страшное чувство сомнения и неуверенности в собственных силах. По ним же считался пулес, когда жизнь уходила из тела капля за каплей, и неотступная мысль о смерти заслоняла собой все другия представления, чувства и желания. Нет, я положительно люблю вот эти самые дрянные часы, это механическое сердце нашего торопливо работающаго времени: чувство довольно смешное, но, вероятно, хорошо знакомое очень многим небогатым людям. Кроме своих законных функций, моим часам приходится выполнять одну двусмысленную и обидную роль, потому что они в отделе моей движимой собственности являются единственным представителем благороднаго металла и поэтому время от времени выступают на сцену в качестве замаскированнаго денежнаго знака, говоря проще -- закладываются в кассу ссуд. Мне всегда было тяжело разставаться с ними именно таким образом, но делать нечего: есть обстоятельства сильнее людей, и между ними первое место занимает "наш общий друг" -- голод. Увы, я должен сознаться, что и теперь шел в банкирскую контору с коварною целью устроить некоторое перемещение ценностей, именно при посредстве этого стараго испытаннаго друга. Впрочем, это слишком старая история...

-- Подлецы...-- сердито проворчал надо мною тот же голос, который давеча предупредил о запертых дверях.

Сомнительный господин видимо взволнован и садится на лавочку рядом со мной; он сердито сплевывает на сторону и раскуривает дешевую измятую папироску. Следует довольно длинная пауза, и я опять начинаю думать на тему о разных неодушевленных предметах, которые имеют счастье делаться нашими друзьями -- факт, без сомнения, интересный в психологическом отношении, потому что расширяет область наших альтруистических чувств за пределы даже органическаго мира.

-- Нет, каковы подлецы-то?..-- уже шипит сомнительный господин, запахивая расходящияся полы своего верхняго пальто с явной целью скрыть заплатанныя коленки:-- дрыхнут до десяти часов... а?..

-- Кажется, контора обыкновенно открывается в девять?-- спрашиваю я, чтобы поддержать разговор.

-- Всегда в девять... Я и пришел сюда в восемь, целый час продежурил, а они не изволят и шевелиться. Знаете, я таки-добился -- поймал швейцара и спрашиваю, отчего контору не отворяют: "Юбилей, говорит, справляли вечор..." -- "Какой такой юбилей?.." -- "А, говорит, трехлетний юбилей, потому как наше занятие весьма себя оправдало". По случаю этого юбилея теперь все и дрыхнут... Ну, скажите, ради Бога, не подлецы они после этого... а? Тьфу!.. Конечно, есть из чего юбилеи-то справлять, когда с нашего брата по три шкуры дерут... Двенадцать процентов годовых да за хранение двадцать четыре, итого тридцать шесть процентов в год... Очень недурно!..

Сомнительный господин фукнул носом и с ожесточением задымил папиросой. Опухшее красное лицо с щетинистыми усами, заношенная блином фуражка, отсутствие белья -- все обличало разночинца без определенных занятий, как и оказалось на деле, когда мы познакомились.

-- Трудно нынче на свете жить,-- разсказывал мой разночинец:-- хоть и умирать, так в ту же пору... Уж где только я ни служил, Господи, а все вот со дня на день бьюсь. Плохо нашему брату... Было место на железной дороге, на двадцать рублей жалованья, подаю прошение, а там их больше трехсот лежит. Это как?.. Смерть, а не житье нашему брату, разночинцу. Да-с... Нынче все мужика жалеют, а что мужик?-- мужик настоящий богач супротив нашего брата. Послушайте, что же это мы тут сидим? Может, юбилейники-то и встали... Эх, вот кому масленица, а не житье -- это закладчикам. Да-с, прежде этого и звания но было, а нынче везде пошли эти самыя банкирския конторы. Взять того же Подбрюшникова. Да, дело верное: положил сто целковых -- через год вынул триста. И все принимают, хоть кожу с себя сними да принеси им...

Контора однако оказалась еще закрытой, хотя швейцар, из отставных солдат, и пропустил нас подождать в приемную залу.

-- Ну, так выправили юбилей, служба?-- спрашивал разночинец,

-- Известно, выправили... шенпанскаго одного сколько выпили -- страсть! Потому наше дело верное, вполне оправдалось...

II.

Банкирская контора Подбрюшникова и К° ничем не отличалась от других касс. Прямо из передней посетители входят в длинную приемную, перегороженную деревянной решеткой на две половины: в первой -- клиенты, во второй -- служащие. Кассир помещался, как обезьяна, в проволочной клетке. Двери налево вели в собственные апартаменты Подбрюшникова, человека новой геологической формации. В маленький городок, на одном из притоков Оби, он явился неизвестно откуда, открыл свою банкирскую контору и через три года "выправил юбилей".

-- Здесь попрохладней будет...-- говорил разночинец, усаживаясь на вылощенную посетителями дубовую лавочку:-- может, и проснутся, стервы-то юбилейныя! Ох-хо-хо...

Действительно, в приемной было гораздо прохладнее, чем на улице, особенно около крашеной под дуб кирпичной стены. Пока я разсматривал обстановку банкирской конторы, разночинец погрузился в сладкую дремоту. Где-то жужжала и билась головой о стекло большая зеленая муха; на стене с медленной важностью тикали большие часы; на столах и конторках правильными кучками, как кирпичи, лежали тяжелыя книги в массивных переплетах. К юбилею контора, очевидно, была подновлена, и сильно пахло непросохшей краской.