Страница 3 из 6
– Эх, Натаха, нам с тобой всё можно!
– Конечно, в твой день рождения!
Он включил компьютер, и через несколько секунд женский голос произнёс: «Резервный остаток топлива!»
– О как! Заправляться надо!
– Подожди, а это кто такая говорит? А? Почему я не знаю? – смеялась она.
– Соперница твоя. Я её тоже Натахой зову.
– Я тебе дам – Натахой! Натаха у тебя может быть только одна!
И они завели комбайн. Наташа слушала указания Михи, чуть наклоняла вперёд джойстик, и комбайн послушно набирал обороты, трогался, ехал по сжатой влажноватой стерне.
Дождик смеялся вместе с ними. Смеялся, уходя…
Казалось, что всё осталось где-то далеко, а здесь, в кабине, были лишь они вдвоём. В своём, только для них созданном и наполненном теплотой мире. Окружённые простой, понятной, ничем не омрачённой радостью, запахами лета, хлебного поля, ливневой влаги, они смотрели друг на друга…
Но всё нарушил, словно прошёлся грубыми ножницами по атласной глади, сигнал. Подъехала легковая машина, оставив два следа на блестящем чернозёме. Водитель посигналил ещё раз. Сзади сидели две девушки, и они, навалившись, прильнули к окну, смеялись, тыкали в их сторону:
– О, уже перемывают мне косточки! – сказала Наташа.
– Завидуют! Ты чего разбибикался там! – Тремас в шутку погрозил кулаком водителю, что развозил девчонок с термосами, но тот только зевнул.
– Ещё бы, завидуют! Ну, мне пора! – и она поцеловала его в уголок рта. – С днём рождения, мой дурачок!
И проворно, словно не в первый раз, шустро спустилась из кабины. Спрыгнув с нижних ступенек, побежала к машине. На миг обернулась, жёлтое платье вспыхнуло колокольчиком. Помахала рукой. А Миха замер, прижав ладонь к лицу, словно хотел задержать её поцелуй.
– Ничего себе! Натаха, – произнёс он, проводив взглядом машину.
Тучу пронесло быстро, и вновь выглянуло солнце. Вскоре приехал Иваныч на джипе – в день он отматывал по полям не меньше полутысячи километров! Сам следил за всем. Вот и сейчас он сказал Тремасу:
– Ничего, скоро подсушит! Как раз заправить тебя успеют, вон едет! И получаса не пройдёт! Как у нас на флоте говорили – после бури солнце ярче!
И оказался прав! Вскоре Тремас вновь убирал хлеб. Хотелось лететь! Но только лететь было нельзя, как раз наоборот, замедлить ход по максимуму: после дождя пшеница слегка полегла, и её нужно было жать осторожно. «Против шерсти» идти, как говорят комбайнёры.
Когда он вернулся домой в сумерках, на ботинках блестела роса. Мама ожидала в потёмках, за столом. Мясо с картошкой пристыло, огурчики на тарелочке поблёскивали, будто уже готовые хрустеть во рту, а на большом подносе возвышались горкой румяные пирожки. Его любимые – с яблоками, кто, как не мама, знала, что он больше всего любит:
– Утром улетел, не дослушал! Даже поздравить словцо матери сказать не дал!
– Да, спасибо мам, извини. Я и сам-то забыл! Мне Натаха напомнила.
– Она хорошая – эта твоя Натаха?
– Очень.
– Ну, дай вам Бог! С днём рождения тебя, сыночек!
Поцеловав маму в щёку, он умылся, и сел за стол. А потом – сразу рухнул на панцирную кровать, покачался в ней, словно в лодке. Закрыл глаза – а перед ними крутится жатка, подминает колосья. Такая «картинка» всегда после трудового дня, её никак не «выключить»…
Тремас чуть приподнялся на локте. Горела лампадка – маленьким уютным огонёчком, чуть освещая тёмный лик Богородицы. Мама шептала молитвы. Вот сейчас она обернётся к стене, где портреты, и, как всегда, раз-раз-раз, пересчитает пальчиком каждого ушедшего на небушко, вздохнёт, глядя на мужа и старшего сыночка, а потом помянет каждого в отдельности, и всех миром. Попросит за себя и за них прощения. Поплачет.
А Тремас, засыпая, видел купола храма, над ними в лазурном небе кружили голуби. Им теперь только у маковок сидеть, клювики точить, ворковать. А внутри уже никак – там всё заделано, замазано, служба идёт, священник басит, певчие голосят. В его сне храм восстановили. Потом он видел коллег – в чёрно-красных спецовках, и, конечно, главу КФХ «Победа» Сергея Ивановича Казеева с блокнотом. Опять шутки, анекдоты, и за работу. Плыл, плыл, туманился день ушедший. Шёл дождь – из пшеницы. Блестел на солнце его дружок – ростовский комбайн. А на углу поля, рядом с посадками, в зелени берёз стояла, смеялась, и махала ему ладошкой девочка-колокольчик Наташка.
«Всё будет, всё будет хорошо, – мысли его путались. – Всё!»
И вроде бы только сомкнул глаза… вдруг щелчок нарушает тишину, ярко-зелёные цифры «59» меняются на нули, и тягучую, похожую на сироп дрёму прорезает электронный выкрик петуха…
Ради тебя, сынок!
С приходом вечера тают дневные заботы, и, садясь за письменный стол, включая уютную лампу и глядя, как деревья за окном будто подтаивают, меняя очертания в сумраке, невольно задумываешься. Тикают часы в тишине, а ты сидишь один, положив подбородок на ладони, и даёшь себе (только одному себе!) отчёт в том, что сделал, а что – нет. Кто за день произнёс тебе добрые слова, или злые, кому и что ответил, а ещё лучше – сделал ты сам… И, наконец, самый главный вопрос, как укор, как неизбежность звучит судейским голосом: этот день уйдёт, попав в безликую череду остальных, или всё же останется яркой точкой? Почему ты не сделал ничего, чтобы остался?..
Достав новую тетрадь, я решил, что буду каждый вечер доверять бумаге всё, что огорчало или радовало меня в течение дня, и да – буду судить себя за прожитый день, как если бы он был последним, а я смотрю на всё со стороны глазами Того, перед Кем всем рано или поздно предстоит держать ответ. На обложке я написал: «Вечерняя книга». Слишком высокопарно, но как всё-таки тепло и даже философски звучит!.. Тем более, это – только мои записи, они нужны именно мне.
Первую строчку – сиротскую, пустую, я написал, когда в окнах соседнего дома погасли несколько огоньков. Сначала так трудно, но важно начать, а дальше польётся само, не надо торопить душу. Ничто, казалось, не могло помешать моей первой тихой исповеди, но тут задрожал и выдавил писк телефон. Раздражающий звук заставил поморщиться, но я отложил ручку и провёл по экрану. Он высветил в полумраке сообщение:
«Привет! Не спишь? Извини, что поздно. Можно зайти?»
«Заходи, давай, жду!» – мой большой палец замельтешил по экрану, оставляя, словно на воде, кружочки.
Написал близкий друг Игорь. Вернее сказать, я отношусь к нему, как к брату, живём в одном дворе и потому вместе с самого детства. Любим шутить, что знакомы тридцать лет, хотя нам-то как раз – чуть за тридцать и есть! Но вот только, как теперь часто бывает, видимся всё реже, даже не говорим, а всё больше обмениваемся в мессенджере ничего не значащими строчками: «Как сам?» «Норм», «А ты?» «Тоже норм!» И часто отвечаем это «норм», хотя знаем, что нет никакого этого «норма» ни у меня, да и, скорее всего, и у него… но не хочется ведь «нагружать», тем более, что это даст?
Но сейчас я знал, что у Игоря «не всё норм», да об этом нельзя и спрашивать. Все эти девять дней, что прошли со дня смерти его отца, я звонил и писал ему, предлагая встретиться, но Игорь благодарил, отвечая, что ему нужно побыть одному. Но вот на девятый день после похорон, точнее, в минуты, когда день этот уже стал переходил в ночь, он написал сам. Значит, действительно нужно.
Я посмотрел на тетрадь. Что же хотел доверить «Вечерней книге» про день сегодняшний? А вот уже и не помню! Но, может, будет – после встречи с Игорем.
Раздался звонок в дверь.
***
Игорь сильно изменился, хотя виделись на похоронах – казалось, эти девять дней стали для него вечностью. Как не понять, ведь теперь он стал полным сиротой: его мама умерла, когда Игорьку было только девять. Я знал одного человека, ему было семьдесят с лишним лет, когда он похоронил маму: она прожила почти век. Как было бы хорошо, если бы и у всех складывалось так, но дожить до старости и иметь счастье поговорить с мамой – редкий великий дар.