Страница 63 из 69
Когда это приходит, я чувствую, как будто трещу по швам, мое тело так сильно сжимается вокруг него в конвульсиях, что мне кажется, я могу сломать его, мои пальцы впиваются в его грудь, когда я жестко вжимаюсь в него. Я слышу, как Александр выдыхает мое имя, его голова откидывается назад. Сухожилия на его горле напрягаются в тот же момент, когда я чувствую, как он еще больше набухает внутри меня, а затем внезапный горячий прилив, когда его бедра напрягаются и вздрагивают. Он взрывается от удовольствия, которое заставляет его глубоко стонать, его пальцы царапают кровать, когда он впервые жестко входит в меня, его сперма наполняет меня, когда мы оба содрогаемся вместе в глубоком, удовлетворяющем оргазме.
Меня трясет, когда я скатываюсь с него, я задыхаюсь, нервы внезапно захлестывают меня, когда я понимаю, что мы только что сделали и как Александр мог на это отреагировать. Он мог бы пожалеть об этом, мог бы обвинить меня в том, что я “принудила” его к этому, что я заставила его трахнуть своего питомца. Проходит несколько секунд, прежде чем я могу заставить себя взглянуть на него, мое сердце колотится в груди, но затем я слышу тихий храп и, оглядываясь, понимаю, что он уже спит.
Боже мой. Мне хочется смеяться, но я не… я не хочу беспокоить его. Я беру мягкое одеяло с края кровати и натягиваю его на его обнаженное тело, затем зависаю на краю кровати, неуверенная в том, что делать. Должна ли я остаться? Должна ли я вернуться в свою комнату? Он разозлится, если я останусь? Ему будет больно, если я уйду? Это как моя нерешительность, когда я стояла под дверью, только на этот раз еще более осмысленная.
Наконец, я встаю и иду в ванную, чтобы привести себя в порядок, прекрасно осознавая липкость спермы Александра на моих бедрах и того, что мы сделали. Я не могу не беспокоиться о том, как он отреагирует утром, но все, что я могу сделать сейчас, это постараться не паниковать, я знаю, что это его расстроит.
Я делаю все возможное, чтобы ничего не испортить в его ванной, убираюсь как можно лучше, а затем возвращаюсь в постель. Я не хочу уходить, я хочу свернуться калачиком рядом с ним голышом под одеялом и заснуть, кожа к коже. Прошло так много времени с тех пор, как у меня было это. И я уверена, что для него это тоже…
Непрошеный мой взгляд скользит к ящику бокового столика, тому, где, я знаю, спрятаны фотографии. Не делай этого, шепчет этот крошечный разумный голос в моей голове. Тем не менее, мой пульс уже учащается, то же самое мучительное любопытство, которое в первую очередь заставило меня пойти в кабинет и шпионить за Александром в его спальне, поднимает свою уродливую голову, соблазняя меня сделать то, что, я знаю, я не должна.
Он крепко спит, слегка похрапывая, его голова повернута набок. Он не проснется, если я буду вести себя тихо. И я хочу знать. Что за мужчина просматривает полароидные снимки для своего порно и что это за порно? Это какой-то любительский фетиш? Я говорю себе, что посмотрю только для того, чтобы знать, что его возбуждает, чтобы в следующий раз я могла сделать это лучше для него. Чтобы в следующий раз могло быть иначе. Не только из собственного эгоистичного любопытства, говорю я себе, открывая ящик и доставая стопку фотографий. Но когда я смотрю на них, по-настоящему смотрю на них, я жалею, что, блядь, не оставила их в покое.
У меня перехватывает дыхание. В каждой из них разные девушки, некоторые старше других, все они кажутся совершеннолетними, но просто девушки, не модели или порнозвезды. Они в обычной одежде, с распущенными или зачесанными назад волосами или на макушке, улыбающиеся, смеющиеся или серьезные. Внизу каждого полароидного снимка есть имя: Челси, Лизель, Бет, Грейс, Мари и так далее, и тому подобное.
Каждая из них очень, очень красива. И у каждого из них есть недостаток. Одна слепа на один глаз. У одной отсутствует рука. У другой волчья пасть, у следующей не хватает зуба. Одна из них в инвалидном кресле, другая явно глухая, судя по тому, как она жестикулирует перед камерой.
Каждая с недостатками.
Я плачу, прежде чем осознаю это. Не из-за девочек, а из-за себя, потому что я была достаточно глупа, чтобы думать, что я особенная. Уверяя себя, что Иветт все выдумала насчет других девочек. А она блядь говорила о реальных девушках, и что Александр не просто так коллекционировал испорченных красивых девушек, как он коллекционирует испорченный красивый фарфор, книги, картины и ковры.
Лучше бы я не видела. Лучше бы я не знала. Или, если бы мне пришлось это выяснить, я хотела бы знать до того, как мы переспали, до того, как я начала влюбляться в него, потому что сейчас все, что я могу видеть, это каждую из этих девушек в постели с ним, верхом на нем, чувствуя его твердым, толстым и затвердевшим для них, его задыхающиеся стоны, когда он вопреки своему желанию поддается позывам своего тела, трахает их до быстрой, отчаянной кульминации после недель желания, желания, желания…
Я забываю, где я нахожусь, что мне не следует его будить, что я разозлю его. Я забываю обо всем, кроме своего сердца, разбивающегося в груди. Сердце, которое изначально не должно было принадлежать ему ни в малейшей степени, и я чувствую себя такой же глупой, как в тот день, когда он поймал меня в кабинете, такой же глупой, как тогда, когда он заставил меня есть с пола, такой глупой, какой я никогда не была.
Я никогда не была особенной. Всегда были другие девушки, и я это знала, я просто притворялась, что не знаю. И теперь я сделала себе намного хуже.
Я не слышу, как он просыпается. Я не чувствую, как он садится. Я сжимаю фотографии, слезы капают на фотографии, на которые я смотрела, как он дрочил более дюжины раз, девушки, которые у него были, девушки, которых больше нет, девушки, которых он явно все еще хочет, при одной мысли о фотографиях, и мне хочется кричать. Я совершенно нечувствительна ко всему, кроме внезапного, пробирающего до костей звука голоса Александра позади меня, все еще сонного, и я знаю, что снова ужасно облажалась.
Но на этот раз мое сердце слишком разбито, чтобы беспокоиться.
— Какого черта ты делаешь, Анастасия?
АНА
— Что, черт возьми, ты делаешь?
Он кричит это снова, на этот раз громче, и я впервые испытываю настоящий страх с тех пор, как он поймал меня в кабинете.
— Я, черт возьми, не говорил тебе, что ты можешь трогать это, Анастасия! — На последних словах он выкрикивает, выхватывая фотографии у меня из рук и бросает их обратно в ящик. Я едва успеваю отреагировать, прежде чем его рука возвращается и бьет меня по лицу с такой силой, что я слетаю с кровати и растягиваюсь на ковре на деревянном полу.
— Прости… прости… — Я не знаю, всхлипываю я вслух или нет, но каждый дюйм меня дрожит, я свернулась калачиком голая на ковре, мое лицо горит и пульсирует, и я плачу, застыв, в панике. Я слышу скрип матраса, когда он встает, и я вскрикиваю от страха, каждый дюйм меня содрогается от ужаса, когда я чувствую тяжелый, теплый вес его тела, опускающегося на колени рядом со мной на ковер. Я жду, что вот-вот его кулак окажется в моих волосах, или треск ремня, или его руки снова, больше оскорблений, больше боли, потому что так всегда заканчивалось. Я была достаточно глупа, чтобы притворяться, что это не так.
— О боже, маленькая, маленькая куколка, мне так жаль, мне так жаль…
Александр тянется ко мне, и я отшатываюсь, пытаясь в панике вырваться из его хватки. Но он не позволяет мне, и мне требуется мгновение, чтобы понять, что он притягивает меня в свои объятия, на свои обнаженные колени, гладит мои волосы, пытаясь успокоить меня.
— Прости, что я ударил тебя, малышка, прости…
Я не могу остановиться. Движения взад-вперед достаточно, чтобы вызвать у меня головокружение. Тем не менее, я все равно сворачиваюсь калачиком у него на груди, прижимаюсь щекой к его гладкой коже, когда он гладит мои волосы, шепча мое прозвище снова и снова, пока извиняется.