Страница 77 из 103
Но это не стало концом Кремниевой долины. Иностранные инвесторы, особенно из Китая, Саудовской Аравии и Японии, продолжали вкладывать огромные суммы в интернет-стартапы. Более того, первое десятилетие нового тысячелетия станет свидетелем рождения самых прибыльных компаний Кремниевой долины, большинство из которых будет построено на бизнес-модели, заключающейся в заманивании пользователей внутрь социальных сетей, высасывании и монетизации их персональных данных. В 2002 году был основан LinkedIn, в 2004 — Facebook, в 2006 — Twitter, WhatsApp появился в 2009 и Instagram в 2010 году. Стратегии всех этих компаний имели основой ту же модель, что сделала популярными текстовые сообщения: коммуникацию в реальном времени, создающуюся зависимость, ощущение членства в сети и предоставление пользователю возможности устанавливать свои собственные — в определенной степени — параметры миксофобии и миксофилии.
Бизнес-модели социальных сетей сбили с толку немало критиков. Кен Курсон из журнала Esquire писал о LinkedIn, стартапе, который Microsoft купила в 2016 году за 26 миллиардов долларов: «Эта сеть дает людям, которые вам далеко не симпатичны, достаточно надежды, что вы ответите на их телефонный звонок или даже напишете ответ на их электронное письмо, когда они хотят связаться с вами, находясь фактически в самом своем скучном и отчаянном состоянии, то есть когда им нужна работа». И всё же LinkedIn показывал финансовый рост, отчасти за счет продажи информации о полумиллиарде своих пользователей. Другие социальные сети делали то же самое; действительно, можно сказать, что они заманивали нас в паучьи сети, эксплуатируя наше желание быть частью сообщества. Застрявшие в сети, мы — свежее сырье, источник больших данных.
Компании, владеющие социальными сетями, — это больше, чем огромные машины для выкачивания из нас активов, подпитывая наши беспокойства, хотя и такими машинами они являются тоже. Они также предлагают нам сцену для выступлений. Славой Жижек писал, что в сети у нас есть возможность создать «пространство ложной дезидентификации», имея в виду, что мы можем надеть любую маску, чтобы демонстрировать, кем мы хотим быть, не будучи ограниченными физической реальностью того, кем мы являемся на самом деле. В сети мы можем примерить такие фальшивые личности, отношение к которым мы никогда не признаем и с существованием которых не будем мириться в реальном мире.
Жижек, однако, обнаружил ложь в этом предполагаемом раскрытии нашей истинной сущности в интернете: «Знаменитая игра с множеством меняющихся личностей (свободно конструируемых идентичностей) имеет тенденцию затемнять (и, таким образом, ложно освобождать нас) от ограничений социального пространства, в котором заключено наше существование»[440]. Друзья в Facebook могут и не быть друзьями по-настоящему; терять время на решение жизненных проблем ваших аватаров из World of Warfare — пустая трата драгоценного времени, которое вы могли бы потратить на изменение своего реального мира. Но для неогностиков Кремниевой долины и их последователей настоящее — это пустыня, а гиперреальность — то место, где происходит настоящее действие, где человек может стать тем, кем ему никогда не стать в реальном мире.
Великой мечтой многих творцов постмодерна была возможность подбирать, примерять и отбрасывать идентичности по своему желанию. Дэвид Боуи и Синди Шерман были в авангарде этого процесса. Но Жижека беспокоит то, что предполагаемое подобным спектаклем освобождение, позволяющее нам сбежать от самих себя и реализовать свои фантазии, является ложной свободой. По мнению Болтански и Кьяпелло, ценности экспрессивной креативности, изменчивой идентичности, автономии от общества и саморазвития пропагандировались контркультурой 1960-х годов как панацея от бюрократической дисциплины, буржуазного лицемерия и потребительского конформизма. Однако со временем эти ценности были кооптированы и превратились в новые ценности, с помощью которых капитализм смог заново изобрести себя, чтобы выжить.
Изобретая себя заново — и создавая новый дух капитализма, — он превратил то, что казалось путем к освобождению и действительно имело корни в движениях по повышению сознательности 1960-х годов, в способ порабощения и эксплуатации. Не только социальные сети торгуют нашими персональными данными, превращая нас в полезные ископаемые, и не только личное человеческое общение лицом к лицу уступило сизифову труду по обновлению вашей ленты друзей в Facebook, — все человеческие отношения перестроены в соответствии с законами маркетинга. Любовь превратилась в одноразовый товар, от друзей в Facebook отписываются, если они не удовлетворяют потребительских ожиданий, персональное недовольство заменяется анонимными отзывами, более токсичными, чем возможная досада по поводу неисправности пылесоса. Бауман утверждал, что социальные навыки снижаются по мере того, как мы всё больше относимся к «другим людям как к объектам потребления и судим о них, как о товарах или услугах, по объему предлагаемого ими удовлетворения наших потребностей. <…> В лучшем случае другие — товарищи по индивидуальной потребительской деятельности»[441]. То, что теряется в этом процессе, заключил он, это человеческая солидарность.
Также деградирует и наша способность отличать фальшивку от реальности. Существуют фальшивые аккаунты в Twitter, фальшивые страницы в Facebook, инсценированные самоубийства в интернете, виртуалы и угонщики аккаунтов, — не говоря уже о страницах Википедии, незаметно нафаршированных ложью. Это, возможно, объясняет, почему мне так нравятся некоторые сатирические имперсонаторы в Twitter, такие как «Дик Чейни»: «Выиграл бабуина на eBay. Состояние как есть, но я всё равно собираюсь разобрать его на органы. Никогда не знаешь, когда у кардиостимулятора полетит клапан». Или «Усама бен Ладен»: «Курьер UPS прилепил на дверь накладную, в которой написано, что они не могут доставить взрывоопасные материалы на дом — смерть неверным! Придется ехать на склад UPS». Или режиссер Трансформеров «Майкл Бэй»: «Нет, я не знаю, кто такой „Феллини“, и, честно говоря, мне насрать»[442].
Сегодняшние цифровые технологии предлагают нам гораздо больше возможностей упиваться гиперреальной подделкой, чем когда-либо мог обеспечить Диснейленд. Эко был удивительно прозорлив, когда в 1975 году писал: «… судорожное стремление к Почти Настоящему возникает лишь как невротическая реакция на дефицит воспоминаний, Абсолютная Ложь — плод горького осознания настоящего без глубины»[443].
(9) Всё это развлечение. 1997. I Love Dick / Netflix / Grand Theft Auto
I
Однажды в начале 1990-х, поздним декабрьским вечером, режиссер-экспериментатор по имени Крис влюбилась в интеллектуала-постмодерниста по имени Дик. Крис Краус со своим мужем, преподавателем философии и современной французской литературы Сильвéром Лотренже, тоже занимавшимся вопросами постмодерна, снимали охотничий домик в Калифорнии, где ее муж был в творческом отпуске. Краус позже так описывала тот ужин в доме Дика: «За ужином мужчины обсуждают последние тенденции постмодерной критической теории, и Крис, не интеллектуалка, замечает, что Дик постоянно ловит ее взгляд»[444]. На следующее утро Крис сказала Сильверу, что у нее вчера было ощущение, что она «концептуально трахалась» с Диком.
Вместо того чтобы возмущаться изменой жены, Сильвер решил присоединиться к ней в ее навязчивой идее, и они начали сочинять письма Дику. Это привело их обоих в такое сексуальное возбуждение, что они впервые после долгого перерыва занялись сексом друг с другом. Сильвер подписывался как Чарльз Бовари, тем самым играя роль мужа-рогоносца Эмме, героини романа Флобера Мадам Бовари, а к Дику обращался как к ее любовнику Леону Дюпюи.
440
Žižek S. In Defence of Lost Causes. London: Verso, 2017. Р. 203.
441
Bauman Z. Liquid Love… Р. 75.
442
См.: Jeffries S. Sock Puppets, Twitterjacking and the Art of Digital Fakery // The Guardian. 29 September 2011.
443
Эко У. С окраин империи… С. 68.
444
Краус К. I love Dick [1997]. М.: No Kidding Press, 2019. С. 9.