Страница 6 из 35
* * *
На столе стояли бутылка самогона и квашеная капуста. С нами сидел Дима, зять Леджика. Дима был на редкость умным узбеком, почти без акцента и со светлыми волосами. Я что-то хотел спросить у него, но сейчас забыл.
— Ты поступил? Можно праздновать? — спросил Дима.
— Думаю да, хотя формально зачисление завтра.
— Ну, тогда за тебя. Только мне наливай поменьше, — сказал он Тимофею.
Мы выпили, и Дима вспомнил одну из своих любимых тем. Все ему не давал покоя русский язык:
— И все-таки я не понимаю приставки «по». Теперь ты филолог. Тебе не уйти, пока мы не разберемся в вопросе.
— Валяй, — ответил я. — Будем разбираться. Тимофей покачал головой: опять.
— Нет, подожди, — продолжил Дима. — Я думал на этот счет сегодня по дороге на работу. В маршрутке написано: «Об остановке предупреждайте заранее и погромче». Почему «погромче»? Почему не просто «громче»? Зачем «по»?
— Давай я тебе объясню через пять лет. Диплом буду защищать на эту тему.
— Нет, мы «по-думаем» сейчас. Это что? «Подумаем», приставка указывает на будущее время? И причем тут «погромче»?
Пока мы распивали первую бутылку, купленную у местного алкобарыги, я пытался отмахнуться от Димы, найти что-то убедительное:
— Выходит, она используется «по-разному». Например, с наречиями.
— Что такое наречие?
— «Погромче», «помедленнее», «получше». Она, видимо, указывает на незначительный сдвиг. Не знаю я.
Местный самогон действовал сильнее, чем водка или спирт. Не просто отуплял, но и превращал все в мультфильм. Стоило мне начать что-то говорить, становилось лень развивать мысль. Скучные части речи извивались в воображении, гипнотизировали и усыпляли ум.
— Говорить «по-английски», трахаться «по-собачьи». Дима, это слишком сложно. Не хочу думать сейчас об этом.
Дима торжественно сказал:
— «Погромче» в маршрутке. Это ведь не значит чуть-чуть. Это значит, наоборот, во весь голос.
Тимофей тоже попытался вставить свое слово:
— Здесь есть действие. Не просто «громче». А с добавлением субъекта. Кто-то воздействует на громкость.
— Ага, ребята, — сказал я, — это точно. Здесь добавляется тот парень, который будет использовать определенную громкость. Дима, который едет в маршрутке на работу.
Я вспомнил, что хотел спросить у Димы:
— Ты можешь меня устроить на месяц поработать? Вам не нужен подсобник?
— Не знаю. Вроде бы не нужен. Зачем тебе это, Жука? Отдыхай перед учебой, еще надоест работать.
— Попробуй меня устроить, пожалуйста.
— Узнаю. Подумаю.
Через секунду он уже забыл о моем вопросе:
— Вот, например, в словах «помахать» или «поговорить»? Какое значение тут?
Я сходил в туалет и над унитазом замечтался о работе на стройке. Как это здорово: весь день работать, а вечером читать книгу или вот так говорить за выпивкой. И ты никому не должен денег. Все просто: честная хорошая работа и заслуженный досуг. От суеты и жестокости меня сейчас отделяла полоса любви и дружбы. Мир стал нежнее, эмоции яснее, раскрылась чувственность. Предметы утратили резкость, остроту очертаний, больше не было границ между мной и миром, я больше не был обездоленной соринкой, а был частью целого. Но говорить теперь было сложнее. Пока мочился, я бормотал: «Дима, устрой меня к себе подсобником. Подсобным рабочим». А когда вернулся, Димы уже не было. Ночь наступила раньше, чем ожидалось.
— Похоже, он ушел спать, — сказал Тимофей.
— А как же моя работа на стройке?
— Меняйся с Димой, Жука. Ты на стройку — он в универ.
— Да я серьезно. Все забывал с ним обсудить, поработать бы немного. Наверное, завтра не вспомнит.
Тимофей достал вторую бутылку из морозилки.
— Передержали!
Самогон замерз, стал густым, как подсолнечное масло. Тимофей опять поднял рюмку за мое поступление:
— Рад, что ты поступил, будешь меня будить.
— Да, оно того стоило, — ответил я, и мы чокнулись.
Мы пили холодную гущу по чуть-чуть, чтобы не простыть. Маленькими порциями. И даже когда самогон давно оттаял, мы все равно цедили, и чем экономнее были порции, тем быстрее время летело мимо.
Я подошел к окну и вслух заметил, что уже светает. Со стороны мое замечание походило на максимально умное заявление, которое способен промычать средних способностей теленок. Облака ползли по розово-синему небу. Тимофей истолковал мое мычание, будто я его к чему-то призываю, тоже встал и распахнул окно. Выглянул наружу, повернулся к столу: что-то соображал. Подтащил табурет, поставил на него бутылку и рюмки. Окно состояло из двух секций, разделенных рейкой, и я понял — это два посадочных места для нас. Тимофей уселся на одно из них и мотнул головой, приглашая меня. С речью у него тоже было не все в порядке, жестами оказалось проще. Я аккуратно залез на второе место. Утренняя свежесть запахом травы и обещанием долгой молодости ударила в нос, так, что я чуть не упал с четвертого этажа. Пока пытался совладать с координацией — не свалиться вниз от счастья и избытка кислорода, — Тимофей уже разлил и теперь протягивал мне рюмку.
— На, держука, — сказал он, хмельно подмигнув.
Я приспособился: можно было одной рукой жестикулировать или ухватиться за подоконник, а второй — держать рюмку. Мы чокались и пили, свесив ноги на улицу, а задницы держали в доме.
— #Тимоха, спасиза туночь, — сказал я, обнимая его в этом окошке, и мы оба чуть не выпали от пьяной нежности. Влажный от росы зеленый газон дружелюбно призывал к падению. Я наклонился к своим коленям и смотрел вниз: прыгнуть, не прыгнуть? Самоубийство постоянно было рядом, и мне нужно только одновременно сказать «нет» и «да». Но я всегда догадывался, что эту жвачку много лет буду пережевывать, не зная, выплюнуть или проглотить. «Сейчас или никогда».
Мой затылок обожгло чем-то неосязаемо трезвым. Чьим-то взглядом. Этот взгляд со стороны высветил мои интимные мысли: так светом фар внезапно выхватывает срущего ночью в кустах человека. Я обернулся в кухню и увидел, что мама Леджика с брезгливым испугом смотрит на нас. Я резко выпрямился прямо в окне, прикидываясь нормальным.
— Простите, мы как раз уходим, — сказал максимально внятно. И после этого память выключилась, отказавшись фиксировать нашу позорную капитуляцию. Видеои аудиоприборы не работали, было только смутное ощущение, что я выхожу в подъезд, спускаюсь по ступеням и сразу, без перехода по улице, уже нащупываю постель. Включился автопилот, а я видел продолжение регулярного сна.
* * *
— Его мама домой увела, — говорит Леджик. И уходит в подъезд.
Не видел я никакую маму.
— Ляля! — кричу я на весь двор. — Я жду тебя! Выходи! Отхожу к детской площадке, чтобы лучше было видно окна последних этажей, где-то там он живет. Наверняка слышит. В окнах появляются чьи-то головы, но среди них нет Ляли. Подхожу к дому и несколько раз со злостью пинаю стену.
— Я накажу тебя! Покажу тебе твое место!
Леджик вернулся:
— Ты мозги себе вышиб? Присядь, — говорит он.
Подводит меня к лавочке, усаживает, протягивает влажное полотенце.
— Голову вытри.
— Что это?
— Голову вытри. Миша дал.
Но я вместо головы вытираю туфли. Вокруг собираются зрители. А я, согнувшись, матерюсь и бешено чищу обувь.
— Голову, а не ботинки, Жук.
— Что?
Я недоумеваю: чего они от меня хотят? Как Мел Гибсон, которого посадили решать квадратные уравнения. Появился сонный Миша, доковылял на костылях.
— Приведите его мне! — командую.
Миша тычет меня костылем с опаской и любопытством:
— Как свинья резаная пахнет, — говорит. А еще говорит:
— Мы тебе «скорую» вызвали, так что притухни и положи тряпку себе на голову.
Со слезами в голосе я отвечаю:
— Он нарушил мое пространство. Мне не нужны лавры, но его надо наказать.