Матрона

«О, Господи, — вздохнула она, — как будто здесь никто никогда уже не будет жить».

Однако радость от встречи с односельчанами, еще теплившаяся в сердце, помогла взять верх над унынием: Матрона успокоилась понемногу и стала разглядывать небогатые свои вещи, нажитые тяжким трудом, ценою всей ее жизни. Вещи казались ей родными, будто она долгие годы пестовала их, как своих детей, и боялась теперь, что они осиротеют, когда ее не станет. Она пригорюнилась было, но тут же одернула себя: «Что ты придумала? Как это никто здесь не будет жить? У тебя же есть сын, Матрона, это его дом… Нет! — испугалась она вдруг. — Если он войдет, а здесь все перевернуто вверх дном, что он подумает? Что скажут люди? Ничего хорошего. „Эх, Матрона, — скажут они, — в молодости ты выкинула сына, как щенка, а на старости лет к его приходу даже порядок в доме не смогла навести. Может, ты надеялась, что твой сын никогда уже не вернется, не переступит отчий порог? Что он потерял право на свой дом? Но если он потерял, то кто же нашел?“ Никто! — отвечала она в запальчивости, словно споря с кем-то. — Это его дом, дом моего сына. Иначе зачем я всю жизнь работала, для кого собирала и хранила все это?»

Она стала прибираться в доме, все еще споря то ли с собой, то ли с кем-то невидимым: «Пусть кто-нибудь скажет, кто, кроме моего сына, имеет право на этот дом? Это дом его отца, — ворчала он, двигая столы, стулья, кровати, стараясь поставить все вещи на их привычные места, так, как они стояли всегда. — Никто из родственников не имеет на него права. И ты, Матрона, не имеешь. Если хочешь умереть, умирай, но дом своего сына не трогай. И отец его тут жил, и дед, и прадед, все его предки жили в этом доме, значит, и он должен жить здесь… Эх, Матрона, чтоб тебе провалиться, ты только о себе беспокоишься, о том, что люди скажут. Забыла, наверное, что твой сын вышел из этого дома».

Она прибиралась в доме и, горячась, доказывала самой себе свою правоту.

«Почему мой сын не может жить в отцовом доме? — спрашивала она себя. — Почему он не должен жить со своими родичами и односельчанами? Врагов у него здесь нет. Единственный был, Егнат, и тот умер. Да если бы и живой был, кто бы его боялся? Это раньше страшней Егната никого не было. А сейчас, когда Доме вырос, что для него Егнат? Ничто, могильный холмик от него остался. А других bp`cnb у Доме здесь не было и нет. Откуда им взяться? Он никому ничего плохого не сделал». — Она хотела управиться как можно быстрей, но каждую вещь, прежде чем поставить на место, старалась подержать в руках, погладить, согревая и как бы возвращая к жизни, и каждая напоминала ей о чем-то — больше о печальном, чем о светлом, но это были прошлые печали; сердце уже освободилось от их груза и расправилось, готовое к радости, и Матрона сама не заметила, как перестала думать о том, к чему шла, готовилась в последние дни.

Здесь, в своем доме, среди своих вещей, привычных и дорогих ей, она снова захотела жить. Жить в своем селе, среди людей, которых она знала с тех пор, как помнит саму себя, будто до замужества ее и на свете не было, и все, что выпало на ее долю, довелось пережить ей именно здесь, в этом доме и в этом селе. Ей захотелось поговорить с сыном, рассказать о себе, открыться, и все, что разделяло их, как пропасть, вдруг сузилось, сравнялось, и сердце ее замерло на миг, сжалось в немыслимой надежде.

Закончив уборку и выйдя из дома, она не стала запирать дверь. Ей не хотелось, чтобы поднявшись на крыльцо, сын увидел перед собой замок.

Вернувшись на похороны, она стала искать Доме и его жену. Она надеялась: вдруг сын почувствовал, понял, что находится в родном селе, догадался, что Матрона — его мать.

Мысль, с которой она приехала сюда, не забылась, нет, скорее как бы ушла в сторону, вытесненная происходящим, но все же напоминая о себе время от времени, и Матрона не гнала ее, но и не хотела уйти из жизни просто так, не открывшись сыну, оставив его в неведении. Теперь она не боялась людских языков. После того радушия, с каким ее встретили односельчане, ей не хотелось верить, что они вытащат из прошлого, взвалят на Доме ее позор; она распрямилась, чувствуя, как печаль уходит из сердца, и ей снова захотелось жить.

Было и другое, и она не понимала этого, вернее, не признавалась себе, но смерть уже не казалась ей простой обыденностью. Стоя рядом с цинковым гробом, она испугалась вдруг, и неожиданно для себя стала думать о смерти, как о беде, о наивысшей человеческой беде. Любую другую можно преодолеть, как бы трудно тебе не пришлось, можно выстоять, пережить, забыть, в конце концов… А смерть?

Это беда бед, их начало и конец.

Матрона не впервые присутствовала на похоронах, в селе умирали и раньше, но это был первый случай, когда она примерила смерть на себя и отстранилась поспешно, словно ощутив холод небытия, и поняла вдруг, что все ее страхи и опасения — мелочь рядом с бедой, которая раз и навсегда перечеркивает все, чем жив человек. Теперь она торопилась, думая только об одном: может быть, за время ее отсутствия, слушая людские пересуды, Доме начал догадываться о том, чего сама она не решалась ему сказать. Она спешила, стараясь высмотреть его в толпе и понимая, что настроение ее может измениться в любую минуту, для этого не так уж много надо — чей-то косой взгляд, брошенное кем-то недоброе слово, и все, конец, и, преодолев страх, она снова вернется к той мысли, с которой приехала сюда.

5

Во дворе Доме не было. Но не было и большинства родственников покойного, да и односельчан было немного. Она увидела: за домом, на широкой поляне одни из них расставляли столы, другие присматривали за котлами, в которых варилось мясо к поминальному столу. Матрона постояла в раздумье и двинулась туда, надеясь увидеть Доме.

Парни подвозила на волах бревна и ладили из них скамейки к столам. Доме стоял чуть в стороне от дымящихся котлов, разговаривал с мужчинами, которых она не знала. Женщинам там делать было нечего, и Матрона остановилась, не осмеливаясь приблизиться к нему. Но и повернуть назад она не могла. Ей нужно было подойти, перекинуться с ним хоть парой слов — этого хватило бы, чтобы понять, знает он или нет.

Поведение людей, находившихся в доме, во дворе, и тех, которые были заняты приготовлениями к поминальному столу, было настолько разным, будто они пришли не на одни и те же похороны, а собрались здесь по разным, никак не связанным между собой причинам. В доме были только женщины, и каждая из них старалась подойти, постоять у гроба, поплакать, своими горькими причитаниями привлечь внимание собравшихся, а для этого нужно время, и потому здесь не было ни суеты, ни спешки. В действиях же мужчин, готовивших поминки, сквозило беспокойство, будто они впервые занимались этим делом и не были до конца уверены, успеет ли ко времени свариться мясо, смогут ли они, не мешкая, сразу же после похорон усадить людей за поминальные столы. Беспокоились и те, которые не принимали участия в приготовлениях: им хотелось как можно скорее помянуть покойного и отправиться по домам — пора была рабочая, и каждого ожидало какое-нибудь дело. Были, впрочем, и такие, которые интересовались только поминками, только это их и волновало. Матрона сразу же углядела старого пьяницу Бага и отирающихся возле него собутыльников. Этим не терпелось сесть за стол, а до покойника им и дела было — сегодня один, завтра другой…

Кола, бедняга, тоже суетился, бегал туда-сюда, боясь, что не все получится, как надо, и эта бесполезная беготня помогала ему, наверное, забыться хоть на время, не думать о смерти внука. Здесь же, неподалеку от мужчин, варивших мясо, стоял и сын Кола, отец покойного Заура, стоял поникший, измученный, изнемогающий от усталости. Мужчины даже в горе скупы на слезы, но оно непрерывно гложет сердце, и в отчаянии они стараются хоть чем-то занять себя, как-то отвлечься.

Застыв у всех на виду, Матрона чувствовала себя неловко, но и двинуться с места не решалась.

Доме стоял там же, беседовал с теми же мужчинами, по виду городскими и, значит, так ничего и не узнал о себе — ни с кем из ее односельчан не общался. Надо познакомить его с ними, а там уж слово за слово, и о ней, конечно, вспомнят, расскажут обо всем, что пришлось ей пережить, о маленьком сыне ее расскажут, о том, как пришлось ей расстаться с ним, почему и по чьей вине. И раз уж пойдет такой разговор, не обойдется и без покойного Егната: ктонибудь обязательно помянет его, и он, гореть бы ему в аду, хоть и не по своей воле, но сделает для нее доброе дело — поможет Доме связать прошлое с настоящим. Она останется при этом как бы в стороне, и теперь уже он сам должен будет найти в ней свою мать… Матрона понимала — надо торопиться, другой возможности уже не будет. Стоит промедлить, казалось ей, и произойдет что-то такое, чего никак уже нельзя будет исправить. Она не знала, что именно, и не пыталась гадать, но кожей чувствовала опасность — беда таилась где-то рядом и не все ли равно, в каком обличье она явится. Причитания, доносившиеся из дома, словно подстегивали Матрону, подгоняли, и она уже не думала о прежнем, о том, что само ее имя может стать проклятьем для сына.