Матрона

3

Отец Егната вернулся ночью. Ничего определенного сказать не мог. Положили в больницу, и все на том.

— Дотла сожгу! — добавил он, ткнув пальцем в сторону их дома.

Утром Матрона выглянула на улицу. У ворот Егната никого не было, и в душе ее шевельнулась надежда: может, обойдется все и кончится миром.

— Господи, — взмолилась она, — услышь мою мольбу, побереги Зару, отведи от нее беду. Да паду я жертвой твоей, о Бог богов, если ты когда-то внял человеку, то услышь и мой голос. Помоги этой бедной женщине, спаси от проклятий моего неразумного сына, не дай, чтобы нас втоптали в грязь.

Бог не услышал ее.

На третий день вернулась мать Егната. Женщины окружили ее на улице. Не смея подойти, Матрона тайком наблюдала за ними из-за хлева. Волновалась так, что испарина на лбу выступила. Вначале разговор шел тихо, потом громче, и, наконец, она услышала то, чего боялась больше всего на свете.

— Ой, люди, погибла я, пришел мой конец! — запричитала свекровь Зары. — За что нам такая кара? Или мы созданы для горя и страданий? Как выжить дому, дважды в один год понесшему утрату? Как небо не обрушивается на землю, как не разверзнется земля?!

«Дважды в год, — дрожала Матрона. — Сначала старший сын… Значит, и Зара тоже. Значит, сожгут нас! Значит, не жить нам на земле».

Она окаменела от страха, не могла сдвинуться с места.

«Куда бежать? Куда уехать?» — повторяла про себя, не находя ответа. Вспомнила вдруг, что давно не видела сына. Огляделась — во дворе его не было. Забыв обо всем, она в ужасе ринулась в дом. Но ребенка не было и там.

— Доме! — дико завизжала она.

И потеряла сознание.

Мальчик играл за домом. Прибежал, услышав крик, и увидел упавшую на пол мать. Растерянный, он постоял немного, потом потянул ее за руку. Мать ничего не сказала, не взглянула на него. Рука у нее была холодная, безжизненная, и Доме испугался.

— Мама! — кричал он и тянул ее за руку. — Мама!

Перепугавшись вконец, он выбежал во двор. По улице проходила старуха-родственница, и мальчик бросился к ней, вцепился в юбку.

— Мама, мама, — повторял он, тянул старуху к своему дому.

— Что с ней? — спросила старуха.

— Упала. В доме, — плакал он. — Идем!

Все это рассказали ей потом.

Придя в себя, она увидела мокрую тряпку в руке старухи и снова закрыла глаза. Однако теперь сознание вернулось к ней быстро, и она вздохнула, содрогнувшись и сразу все вспомнив.

— Доме! — крикнула она и вскочила. — Где Доме?

Он стоял рядом. Держал чашку с водой, и слезы его капали в воду. Когда мать поднялась, он отставил чашку и обнял ее за колени. Она схватила его, подняла на руки.

— Где ты был, сынок?

— А где он мог быть? — укоризненно глянула на нее старуха. — Чего ты за него так боишься?

Тогда она спросила, и тоже со страхом:

— Что с Зарой?

— Заре лучше. Получше ей.

Она не поверила старухе.

— Лучше, говоришь?

— Лучше, лучше.

Это ее взбодрило чуть.

— А о какой второй утрате кричала ее свекровь?

— Она должна была родить близнецов.

— И что?

— Выкидыш получился. Да так неудачно — сама не смогла, из живота у нее вытащили.

— Ой, сынок, кровь пролилась на голову твоей матери! — заголосила Матрона. — Теперь нам не дадут жить!

Старуха тоже прослезилась:

— Ну что ты, невестка. Чего боишься? Никто вас не тронет. Мы что, не люди уже?

Услышали шум, вышли на крыльцо. Все село собралось на их улице, из толпы слышался голос отца Егната:

— Пусть скажут, что мы им должны? Что должны мы их роду? Что задолжало им все село? Отец этого щенка стреляет в нас из-за немецких спин, а щенок убивает здесь наше потомство!

К нему подошел Уасил, самый старый в селе, старейший. Оперся на палку, послушал, потом сказал:

— Гиго, мы знаем о твоем горе. Сейчас всюду горе, и каждого оно может постигнуть в любой миг. Мы должны помнить это и не травить друг друга, а поддерживать. Мы должны сохранять фарн1(1Благодать, благоденствие (осет.).) села.

— Фарн, говоришь? — кипел отец Егната. — Они лижут пятки нашим врагам, а мы должны считать их односельчанами?

— Греховное слово даже в лесной чаще не произноси, — упрекнул его Уасил. — Может, его кости где-то на чужой земле… земле не преданы, а мы даже бокал не подняли за помин его души. Ты забыл, наверное, как уважали, как любили Джерджи в нашем селе…

— Дотла их сожгу!

— Кого?

— И дом, и щенка!

— А что он смыслит? — покачал головой Уасил. — На женщину и ребенка даже собака не лает, а мы же люди. Знаем, Гиго, что по вине этого ребенка тебя постигло горе. Но как его винить? И взрослые ошибаются, а что взять с малыша? Мог ли он подумать даже, что его шалость принесет такую беду? Скажи, Гиго, кого нам обвинять? Его мать? Так она несчастней нас всех. Даже земля стонет от жалости к ней, а мы ведь люди. Скажу и так: допустим, Джерджи сошел с ума и действительно встал на сторону врага. Но в чем же она виновата? В том, что ждет, как и все мы, близкого человека? В том, что он пропал где-то на большой войне, и никто не знает, жив он или нет? В том, что вы каждый день попрекаете ее за то, что она ждет? Или кто-то из вас видел Джерджи в немецком строю? Вспомните о Боге, люди! Все мы под Ним живем.

Матрона слушала, прижав сына к груди, и тихо плакала.

Толпа смолкла. Даже кашлянуть никто не решался. Отец Егната вытер слезы рукавом.

— Эх, — застонал он, — чтоб этот Гитлер голову моей собаки съел!

Потом он обратился к Уасилу:

— Прости, Уасил… Не думай, что в это черное время я ищу на ком злость сорвать. Несчастье добило меня, Уасил, ума лишило. Эх, как будут счастливы те, кто дождется своих с этой проклятой войны! А я… День и ночь пустая могила моего старшего зовет меня. Сердце разрывается, Уасил, не могу я больше! Блажен, кто уходит в землю раньше своих детей…

Никто ничего не сказал больше. Люди разошлись по домам. Каждый со своей болью, со своей тревогой…

Царство тебе небесное, Уасил.

4

После того, как вернулся Егнат, жизнь ее стала сущим адом.

В село продолжали идти похоронки, и люди плакали по своим akhgjhl, но не оплакивали, потому что не видели их перед собой, мертвыми, в гробу, и за слезами, даже самыми горькими, скрывалась надежда — а вдруг ошибка, вдруг он вернется еще? На кладбище появлялся новый холмик над пустой могилой, и это были не похороны, а исполнение давнего обычая; человек уходит из жизни лишь тогда, когда тело его предано земле, тело, а не казенная бумажка. Только время может дать ответ и, значит, надо ждать, ждать, ждать…

Но и жить надо было, кормить детей, работать. А что за работники остались в селе? Старики да женщины. Ну и дети постарше помогали — велика ли их помощь? Так и трудились, жилы себе надрывая, и тяжкая работа уравнивала всех, сплачивала, заставляла хоть на миг забыть о своем горе.

В тот весенний день они пахали на южном склоне. Дети собирали камни с поля и складывали их в кучу в конце пашни. Взрослые — кто за плугом шел, кто волов погонял. Отощавшие, голодные волы еле тянули, но ни у кого не поднималась рука подстегнуть их, ударить палкой, только кричали, понукая, и крик, и гам, и веселый визг детей, превративших, конечно, сбор камней в игру, — все это будило воспоминания о светлой до неправдоподобия довоенной жизни.

Никто, кроме отца Егната, не умел управляться с плугом. С утра до вечера старик шагал за ним, держась за деревянные, изъеденные потом ручки и ведя борозду, с утра до вечера. И все это молча. Даже на волов не крикнет. С раннего утра до поздних сумерек шагал, опустив голову и глядя только на лемех, глядя так, будто волы не плуг тащили через силу, а покойника везли. Иногда его подменяли женщины, или кто-то из подростков. Но на минуту лишь, не больше. Отец Егната доставал из кармана табачный лист, бросал в рот и жевал, наблюдая, как тот, кто его подменил, кривит, уродует борозду. Долго выдержать старик не мог и, покачав головой и сплюнув, молча отстранял неумеху, брался за ручки, склонял голову и шагал, как заведенный.