Страница 2 из 8
Вернувшись, я узнал, что после Октябрьской революции Руша арестовали. Наши рабочие хотели его расстрелять, но ему удалось бежать. Ходили слухи, что он уехал в Германию.
На турецком фронте
В конце лета тысяча девятьсот четырнадцатого года дед Эдуард, оставив жену и пятилетнего сына на волю Всевышнего, отправился драться с турками. По накалу, напряжённости, драматизму и тому подобным характеристикам бои в Закавказье нисколько не уступали сражениям на русско-германском и русско-австрийском фронтах. Но Закавказский фронт был вне всякого конкурса по свирепости противника как к русским солдатам, так, ещё больше, к местному населению. Если поле боя оставалось за турками, они не оставляли на нём ни одного не обезображенного трупа. И русские, находя потом изуродованные тела своих недавно живых товарищей, могли только догадываться, какая участь ждала их в случае пленения.
Царское правительство от греха подальше отправляло солдат, призванных из немецких колоний, в Закавказье. В состав Кавказской армии входило не менее пятидесяти тысяч немцев.
Инициативой на турецком фронте владели русские. Одним крылом они наступали на Эрзерум, другим на турецкий порт Трапезунд.
Однажды русским войскам удалось большое наступление на турок. С утра загремели наши пушки. Снаряды резко бились о скалы, и звонко осыпались по склону раздробленные камни. Потом к жёлто-коричневым горам двинулась пехота в белёсых гимнастёрках, выставив перед собой длинные винтовки со штыками. Выстрелы, поначалу сливавшиеся в сплошной гул, постепенно стали стихать. Немногочисленные турки, видя бесполезность сопротивления, оставляли склоны и вершины гор. Цепляясь за редкие кусты, за ними карабкались наши солдаты.
Перевалив горный хребет, отряд, в котором служил дед Эдуард, подошёл после полудня к армянской деревне. Солнце плавило плоские кровли жилищ, сложенных из крупных, неправильной формы камней. Рядом с деревней прыгала по камням проворная горная речка. Легко перейдя её по плоским камням, отшлифованным водою, солдаты очутились на единственной совершенно безмолвной улице.
Вдруг шум речки пронзил такой крик, что даже самые бесстрашные остановились и осенили себя крестным знамением. И, словно это был сигнал, отовсюду послышались крики, вой, плач и стенания.
Навстречу солдатам выходили и вылезли жители – почти сплошь старухи с безумными остановившимися глазами. Увидев этих старух, хотелось креститься ещё истовее, потому что, казалось, они несут в себе такое горе, какого и не было ещё на свете, какого не может вынести человеческое существо. Они зазывали знаками, криками, хватали за руки, и было страшно идти за ними и в то же время невозможно не идти.
Дед Эдуард с несколькими своими товарищами ступил за ограду из диких камней вслед за одетой в чёрное старухой. Она не кричала и не голосила только оттого, что ей не хватало воздуха. Ввалившийся рот судорожно открывался, испуская то стон, то хрип.
Посреди двора лежали два изрубленных телёнка, и кровь заливала камни вокруг них, а у самого входа, привалившись затылком к стене, лежал старик с обращёнными на солдат кровавыми ямами вместо глаз, очевидно, вывороченных штыком. Старуха охнула, выдохнула прерывисто, махнула солдатам, чтобы шли в дом, и повалилась подле старика. Осторожно обходя убитого, протиснулись в двери. В доме, в скудном свете подкровельного оконца увидели плавающую в крови молодую армянку с перерезанным горлом, а на груди у неё лежал младенец, из расколотой головки которого выпирал наружу мозг. И словно издалека услышал дед голос догадливого солдата, указывавшего на забрызганное кровью место:
– За ногу, да об стенку.
– Пошли, братцы, меня тошнит, – сказал другой солдат.
– Господи, твоя святая воля, что допускаешь такое! – снова послышался голос догадливого солдата. – Человек, братцы, хуже зверя – никакая тигра другую не убьёт за то, что она другой веры.
– Ладно тебе, дура, о вере рассуждать – нет никакого Бога! Книги читать надо!
– Врёшь, не было бы Христа, и мы бы были такими басурманами.
Дед вышел, шатаясь, едва не зацепив прикладом голову убитого старика. А рядом с ним испускала последний дух и старуха. Последняя судорога исказила её тёмное лицо, и она затихла.
– Упокой, Господи! Спасибо что не дал ей долго мучиться, – сказал тот же солдат.
Дед, покинув страшный двор и инстинктивно шагая туда, где было больше всего своих, не вполне был уверен, что сам жив. Когда он вновь обрёл способность воспринимать окружающее, то услышал изменившийся голос ротного:
– Ну, ребята, давно я в военной службе, давно знаю, что война есть зверство, но, чтобы до такой степени…
– Не сомневайтесь, ваше благородие, не такое ещё увидим. Антихристово время настало. Мир кровью умывается. Может мы ещё турок переплюнем, – ответил солдат, возразивший против Бога.
Приходили солдаты и приносили рассказы один другого страшнее.
В одном доме убили трёх детей – мал мала меньше – и нанизали на один кол, в другом находили изнасилованных, в третьем – изрубленных на куски.
Турок в тот день не преследовали. Ночь провели на берегу шумной речки, окружив полукольцом несчастную деревню. Весь следующий день шёл сильный, негрозовой дождь, будто вся природа плакала. Под этот дождь и закопали в каменистую землю, в братскую могилу едва не полсотни человек…
За вырезанной деревней открылась цветущая долина, за которой открылись новые горы – величественные со снежными вершинами. Взяли и их. А потом необычно рано наступила зима. Горы засыпало снегом. И тут неожиданно турки перешли в наступление и забрали эти горы назад – все, кроме одной.
На этой горе, со всех сторон окружённой неприятелем, осталось около четырёхсот русских солдат и среди них мой дед Эдуард. Зима в Закавказских горах оказалась неожиданно холодной. Да и не успели получить зимнюю амуницию. В сапогах да летних шинелях мёрзли страшно.
Старшим офицером этой группы был капитан Трубников.
– Ничего-ничего, – говорил он солдатам, – русские никогда не бросают своих в беде. Потерпите немного. Нам помогут, нас освободят. Главное экономить продовольствие. Не ешь сегодня то, что можно съесть завтра.
Слушали и верили, потому что ничего иного не оставалось.
Первые несколько дней этого горного сидения бушевала снежная буря, и окружающий мир был скрыт серой мельтешащей пеленой. Но однажды ветер утих, вызвездило, и мороз стал колок. А взошедшее утром солнце осветило новую, никем из них не виденную, потрясающую картину. Снежные вершины ослепительно рисовались на ярко-синем небе. И такими же ослепительно белыми были скаты гор со всеми их складками. Расщелины и пропасти угадывались только по теням, рисовавшимся на бесконечно белом.
Казалось, невозможно наглядеться на такую красоту, но уже через несколько часов у многих начала кружиться голова. И уже хотелось, чтобы снег был не такой белый, и уже хотелось тёмных цветов: зелёной травы, коричневых скал, тёмных туч. А потом солнце взошло выше и, всеми силами своими ударив по снегу, зажгло его. Каждая снежинка бесчисленными гранями раскалывала и отражала солнце. Все цвета радуги били в глаза и переливались самым причудливым образом. Люди инстинктивно пытались отвернуться от сверкающего снежного ковра, но отвернуться было некуда, потому что ковёр полыхал со всех сторон. И даже под ногами снег искрился и жёг глаза. Словно пьяные встретили вечер. Глаза слезились и болели. А на следующее утро встало всё то же яркое солнце, и невмоготу было дождаться, когда кончится день. Продовольствие, как ни экономили, кончилось через неделю, и наступил голод. А когда капитан Трубников, обходя солдат, в очередной раз стал убеждать их, что русские своих не бросают и надо потерпеть ещё чуть-чуть, верили ему против прежнего не гораздо.
В это время дед мой сошёлся с тем догадливым солдатом, с которым впервые увиделся в погромленной армянской деревне. Звали солдата Севастьяном.
– Вот сейчас были бы мы с тобой, брат Адувард, на немецком фронте, подняли бы ручки, да и пошли в полон, и через час бы уже кофей с цикорием пили, а к турке нельзя, потому как разделает он нас с тобой, как тех армяшков. Я всё, брат Адувард, думаю, как так: жил-жил и вдруг очутился на этой горе. Зачем, почему? Я и не знал, что есть она на свете, а поди ты – судьба. Бог привёл, чтобы ближе брать было. Ты как? Доверяешь Богу?