Глубоко. Пронзительно. Нежно

– Горы снились, – поджала под себя ноги жена так, чтобы я их не достал.

– Может, в прошлой жизни ты была альпинисткой, – все еще рыскали мои руки под одеялом в поисках ее щиколоток.

– Скалолазкой, скорее.

– Не вижу разницы, – не находили мои ладони ничего, кроме пустоты.

– Не мудрено. Ты вообще женщин не замечаешь, – смеялась Шила.

– После того, как женился.

– Ладно, неси чай. Только черный.

– С чабрецом?

– С бергамотом.

– Бергамот мне все время напоминает бегемота или по крайней мере его родственника.

– Бергамо – это город в Италии.

– Ну, давай, расскажи мне еще, что там жил Труфальдино, что слуга был смышленым малым, что служил сразу двух господам.

– Уважаемые дамы и господа, просьба не волноваться, наш самолет совершит вынужденную посадку в одном из живописнейших уголков Германии, в долине реки Рейн. Мальчики – налево, девочки – направо.

Все почувствовали внутри себя, что самолет продолжал снижаться. Самые отчаянные улыбнулись шутке пилота. Другие беспокойно забегали глазами.

– Что это?

– Где? – посмотрела на меня сквозь очки жена. Позже она вставит линзы, и это будет уже совсем другая женщина. А сейчас она смотрела на меня как студентка, случайно забравшаяся ко мне в постель.

– У тебя все колени в книгах. Что читаешь?

«Знаешь, чего мне стоило сказать ему: «Уходи, я тебя не люблю»? Это как вырезать часть себя, как аборт сделать самой себе», – процитировала мне жена… Она вспомнила про синяк на коленке, который появился недавно. Синяк был знатный, с небольшую тучку на небе кожи. «Вот так вот ходишь-родишь по жизни, получаешь тумаки неизвестно где, от кого, бьешься, пока не прибьет к какому-нибудь острову, который по ошибке сначала примешь за материк». Шила прикрыла синяк своим смущением, а потом одеялом.

– А позитивнее ничего нет? – поставил я поднос с чашками на постель прямо перед Шилой.

– «Море ей снилось так часто, что даже ее карие глаза начали менять цвет», – перевернула страницу Шила.

«Дворник, – слышала Шила сквозь сон, как скреблась в углу зимы лопата. – Он убирает пыль, зимнюю пыль с дорог, которая за ночь упала с неба. Значит, в комнате, как бы она ни была мала, тоже есть небо… За ночь я тоже, наверное, покрываюсь пылью, иногда я ее даже чувствую, когда встаю ни свет ни заря, чтобы смыть холодной водой в ванной над раковиной, повесив свое лицо на зеркало. Потом убираю пыль щеткой с зубов. Потом вытираю лицо полотенцем. Это и есть влажная уборка. – Она посмотрела на телефон, тот вот-вот должен был запищать. – Надо сделать уборку, надо».

Жена вошла в фазу Луны. Три-пять дней передышки в постели, чтобы соскучиться как следует. «Каждый день вместе, как такое возможно? Какое издевательство над личностью. Даже когда ей хочется побыть наедине». В каждом браке есть свои лишние детали. Делать в постели абсолютно нечего, кроме как спать. Кровать, похожая на кладовую, в которой мы держим на привязи из простыней свою любовь. Дикую, кусачую, капризную, взаимную. Жена у меня качественная, это вам не китайская подделка, не то, что сейчас предлагают, не то, чем сейчас забиты улицы, кафе, кинотеатры, ширпотреб, моя жена – настоящая русская женщина.

Артур лежал на спине и смотрел в потолок. «Кажется, выспался».

«Шила, конечно, не то, что Тельма. Она была крайне терпелива и материлась только в крайних случаях. От радости». – Марс уткнулся взглядом в вельветовый горизонт, что клубился утренней дымкой по всему горизонту. Самолет расщеплял носом редкие волокна облаков, которые попадались в воздухе. Он вспомнил свою первую дикую любовь, как кисть ее дымила сигаретой, когда мы делали кофе-брейк после первого раунда, после первой пары в университете… постели. Когда губы наши боролись с молчанием. Мы пытались шутить: «Скучно тебе со мной? Что ты зеваешь». – «Не, просто хочется целоваться». Конечно, она была старше, конечно, ей было любопытно, но неинтересно со мной, потому что я ветрен, как питерская погода, и ей нужна была не просто карта звездного неба с теплыми циклонами, а точный прогноз по всему фронту. Ей нужна была определенность. «Я тебе надоел?» – «Ну как тебе объяснить. Я тебя объелась и больше не хочу». Мы смеялись, мы издевались друг над другом, мы болтали за жизнь, она не любила болтать, у нее не было такой дурацкой привычки, она оставила эту прихоть людям. Жизнь была выше всей этой словесной чешуи. Конкретней. Мы же рады стараться за чью-то общую жизнь, совсем не ту, которую мы проживаем, совсем не ту, что бессонит наши ночи, что беспокоит дни, это называется болтать ни о чем. Пальцы, словно губы, зажимали сигареты. Их поза – выражение скуки. Было впечатление, что именно руки ведут беседу. Они-то поднимались, то опускались на два тона ниже, унося за собой и плечи. Им было сподручней вести бесполезную беседу, сколько было уже сделано впустую этими самыми руками. Сколько еще будет. Марс курил свое, Шила – свое за несколько тысяч километров он него. Между парами, между этажами она курила и смотрела на стену, вымазанную голубым. Мысли Шилы тоже были выкрашены в голубой, а может быть, они со стеной думали об одном. Вслед за непонятными расплывчатыми думами приходил Яков, он всегда приходил позже, он пытал студентов до последнего. Я протягивала ему сигарету вместо руки в знак приветствия. Он улыбался. «Что за манеры?» «Я собираюсь с тобой дружить». «Зачем этот вялый секс. Я же жид», – смеялся он бесстрастно, потом брал сигарету, прикуривал. Марс упрямо искал потерянную мысль, чтобы снова переключить канал на Тельму. «Тельма, Тельма, где твоя Луиза?» Луизой звали дочь Тельмы. «В садике она, что ты спрашиваешь? Не знаешь разве, где мы отучаем от себя своих детей». – «Садик, сколько садизма в этом слове, вы не находите?» «Сейчас садика днем с огнем, я полгода потеряла, чтобы в него попасть», – заметила Тельма. «Женщинам всегда кажется, что они теряют время, неважно даже где: на работе, в постели с мужем или не с мужем, на кухне, но они его теряют, даже на курорте, если отдых затянулся более чем на десять дней. Оттого многие из вас ходят потерянными». «Слышь, ты, ты не обобщай, – затушила свой хабарик о зажигалку Тельма. – Вот будут у тебя дети, тогда и будешь рассуждать о потерянном времени».

«Зачем мне дети, я сам ребенок, – улыбался Яков Шиле. – Мне с мамой хорошо». «А я вот свою давно не видела, надо бы навестить», – подумала она про себя… и про свою мать. – Тебе уже скоро тридцать пять, а ты все с мамой. Женился бы, чего ты тянешь». «Еще не созрел, да и с женщинами, как с садиками, встречался с одной целых полгода, а она мне так и не дала». Тельма засмеялась: «Я даже знаю, что рассказывает она, та женщина: “Встречалась с одним, а он даже не смог меня поиметь ни разу”». «Не смейся, это было не главное». – «А что главное?» – «Главное, чтобы мы были одной веры, я хочу сказать – верили в одну цель». – «Давай только сегодня без Торы». – «Хорошо, тогда скажи мне, что является главным в знакомстве для женщины». – «Для нее главное вовремя и со вкусом перекинуть ногу, когда она сидит перед тобой».

«Опять ты о своем, и это все? – снова достал пачку сигарет Марс, словно магазин боеприпасов, где еще оставались патроны. – Неужели тебе тоже нужна пресловутая уверенность в завтрашнем дне?» – предложил Тельме. Та взяла. «Чем короче юбка, тем она уверенней», – тянулась Тельма, когда я поднес огонь к ее сигаретке.

«Как это у тебя так ловко получается?» – улыбнулся Яков. «Так же, как и перекинуть ногу на ногу», – сделала рокировку ногам Шила, поменяв опорную, затянулась и манерно выпустила дым вверх. «Краткость – сестра таланта», – затушил о пепельницу на подоконнике свой окурок Яков. «Именно». – «Но мне не нужна сестра таланта, с талантливыми сложно, мне нужна кроткость. На самом деле я жду того момента, когда начнут говорить, что мать живет со мной, а не я с ней».