Страница 21 из 128
Над родителями — бумажная роза.
Иван Груда скинул коричневую фуражку, и оказалось, что рыжие волосы его взлохмачены и покрыты пылью.
Иван Груда растянулся на скрипнувшей кровати под родительской фотографией, закинул широкие руки за голову и задремал.
III
В мастерской Авраама Эпштейна появился новый заказчик, и густо пахло от него человеческим потом и сапогами.
— Сшей мне такой френч, чтобы всех людей к черту.
А глаза у нового заказчика — как железные крючья, подымающие огромные грузы. Прицеплялись тяжелые крючья к каждому предмету в мастерской. Вот-вот поволокут на улицу последний сундук.
— Ой, господин комиссар, будет у вас хороший френч. Такой френч, какого и у царя Давида не было.
А комиссар прицепился глазами к Ревекке.
— Слушай, портной, как будет готов френч, посылай свою красавицу ко мне. И на примерку посылай.
— Нельзя на мужскую примерку женщину, но если требует господин комиссар…
Авраам открыл книгу заказов и на новой, неначатой странице написал фамилию нового заказчика — Иван Груда. Вымерил комиссара сантиметром, сделал отметки против фамилии — ширина плеч, талии, длина рук и ног.
Потом, когда Иван Груда ушел, вынул из сундука лучшее сукно, офицерское, и проводил по сукну мелом черты с такой важностью, с какой патриарх Иаков определял двенадцать колен израилевых. Когда был скроен френч, сказал жене:
— Ой, Ревекка, он — как дикий осел. Руки его на всех, и руки всех на него. Ой, Ревекка, скажет комиссар: «Это жена портного». Придут люди, запечатают мастерскую и убьют портного. Скажи же ему, что ты не жена мне, а дочь. Иди, бог сохранит тебя в безопасности.
Оставшись один, Авраам долго сидел перед книгой заказов и смотрел на открытую сегодня страницу. За этим, первым, придут другие, такие же, как он, и покроет их Авраам одеждой, как покрыл тех, чьи имена вычеркнуты давно из книги.
IV
Исполнилось так, как думал Авраам. В книге заказов уже третья страница заполнилась именами новых людей, и кожа, складками повисшая на лице Авраама, снова натянулась, как в те времена, когда он был молод. Мясо вросло между кожей и костью, и быстрая кровь оживила тело и душу.
А в комнате Ивана Груды, в конце темного коридора, многое можно увидеть в замочную скважину. Можно увидеть, как человек бродит, поглядывая на толстые серебряные часы с толстой серебряной цепочкой; глядит в окно, выгибаясь так, что видны только зеленые обмотки и крепкие рыжие ботинки; потом снова бродит по комнате и вдруг врастает в пол, застыв, как обросшая желто-зеленым мхом глыба. В этот момент нужно отскочить от двери и быстро спрятаться к себе в комнату, потому что человек услышал звонок и сейчас глыба сдвинется с места, загрохочет по коридору и второпях стукнется о комод. Потом, когда прошуршит за дверью, как и в прошлые разы, платье и затихнут голоса — грубый мужской и певучий женский, — нужно еще постоять не шелохнувшись минуту, не больше, тихо-тихо отворить дверь, чтобы не скрипнула, и тихо-тихо, носками упираясь в пол и качаясь на растопыренных из осторожности ногах, балансируя руками, не дыша, пробраться в конец коридора и, изогнувшись, прижать к холодной двери лицо. Тело тут, в темном коридоре, а черный глаз бегает по комнате, как таракан, обшаривает женщину.
Хорошая женщина! Глаза и волосы черные, а лицо белое. Опавшее было лицо, когда в первый раз пришла женщина, и черные круги были под глазами, а теперь раздобрела. А мужчина — совсем интересный. Как пришит, не может отойти от женщины и все дотрагивается — к руке, к бокам, к спине. Женщина разворачивает сверток и скоро-скоро говорит, выпевая конец каждой фразы.
Потом мужчина — с удовольствием, видимо, — снимает гимнастерку и стоит в рубашке. Зеленые штаны подтянуты ремнем, рубашка чистая и нарочно расстегнута. Женщина надевает на мужчину неготовый еще френч, обдергивает и мелом делает пометки. У мужчины лицо красное, и он вертит головой. Руки ловят женщину, уже не стесняясь. Женщина сердится и говорит так быстро, что никто бы не понял.
Очень интересно смотреть в замочную скважину и наблюдать, как люди действуют, совсем не зная, что вот он, посторонний человек, все видит. Только хихикать не нужно — за дверью могут услышать. Не нужно хихикать. А ужасно хочется излиться — «хи-хи-хи-хи». Особенно когда мужчина снимает френч и опять, в расстегнутой рубашке, ловит женщину и уговаривает. А женщина, отгораживаясь свертком, голосом на два тона выше и певуче растягивая слова, грозится. Если закричит, тогда вбежит он, человек с бородавкой, и — хи-хи — встанет на защиту женской чести. Но мужчина хмурится, потирает колено — это от комода — и бурчит неясно сквозь рыжие усы. Из шкафчика в углу он вынимает кулек. Женщина кулек берет, сердито оправляет платье — и теперь нужно бежать от замочной скважины и у себя, на трепаном диванчике, отхихикиваться, пока не засосет под ложечкой и не заноет плечо. А из коридора густая брань:
— Да когда, черт возьми, вы комод наконец уберете?..
— Хи-хи-хи-хи…
— Эй, вы! Вы дома?
Теперь хихиканье нужно запрятать глубоко, чтобы только в животе булькало и колыхалось, подкатывая к груди и томя истомой.
— Нет дома. Черт этакий!
Грузные шаги затихли в конце коридора, там, где хлопнула дверь.
Теперь можно опять хихикать.
V
Однажды сказала Аврааму Ревекка:
— Упал сегодня господин комиссар на колени, назвал жидовкой и хочет жениться на мне. Как мне теперь пойти к нему?
Задумался Авраам и решил:
— Пойди, Ревекка, и скажи ему, что он гой. Если хочет жениться, пусть примет еврейский закон. И вернись. И мы подумаем с тобой, Ревекка, как жить нам дальше в этом городе, где нет страха божия. Только не говори, что ты мне жена, — ой не говори: придет комиссар, запечатает мастерскую и убьет портного. Он — как дикий осел: руки его на всех и руки всех на него.
Ночью тишина мешала спать Аврааму. Авраам лежал рядом с женой своей, высоко держа голову на подушке и изредка вздыхая тяжело.
А на следующий день, в неурочное время, пошла Ревекка к Ивану Груде.
Ревекке дверь отворил человек с бородавкой. Был он без пиджака, в одном жилете на красную с белыми полосками рубашку.
— Нету дома их. Придут сейчас. Войдите, у меня подождите, посидите.
Ревекка помялась в темной передней, да человек очень уж ласково уговаривал:
— Вы не смотрите, что у меня бородавка, хи-хи… Я не злой. Чаем угощу. Идемте.
Усадил на трепаный кожаный диванчик и засуетился по комнате, маленький, кругленький и быстрый.
— А вот у меня хлеб есть. А вот у меня масло. А вот сахар. Мы не какие-нибудь. Тоже в одном совдепе с ними служим, только они по хозяйственно-административному, а мы больше по жилищному. То есть мы совсем по жилищному, а по хозяйственно-административному наблюдаем, глазом наблюдаем, контролируем, хи-хи, насчет информации… А как же? Нужно сахар да масло красотке… Я разве не понимаю? Хлеб, сахар, масло, крупа всякая…
Человек кружился по комнате и вдруг медленно и важно вынес из какого-то угла пузатый самовар.
— А вот и самовар скипел. Попьем чай. Сахар, не стесняйтесь, внакладку. Не стесняйтесь…
Слова, круглые как шарики, обкатывали Ревекку. Ревекка тянулась красными наивными губами к горячему чаю.
— А вы хлеб с маслом. Гуще маслом.
Человечек подкатился вплотную, по дивану, к Ревекке и обжег горячим мягким плечом. И черный волос колечком торчал у правой ноздри.
— Совсем девочка. Люблю девочек.
И в горле у человечка заиграло.
— Вы трудящая… понимаю. Я сам трудящий… по жилищному больше, и глазом наблюдаю…
Спереди — стол, маленький, но прочный. Не выскочить из-за стола. Справа кожаная ручка дивана, трепаная, но прочная; слева горячий, как самовар, человечек. Полные мягкие руки ходят по женщине.
— А вот конфетка. Это нам в кооперативе выдали. Хотите в кооператив в наш? Да что вы трясетесь, девочка? Совсем еще девочка! У меня тепло, дрова, — хотите дров? Сажень доставлю, собственный транспорт… Не бойтесь, девочка… Зачем же дергаться? Не нужно…