Страница 15 из 16
достаю большущую скалку
и по Печалям бью палкой.
Тьфу на вас, чертовы куклы,
летите из моей кухни
совсем на другого героя,
который всегда весёлый!
Улетели Печали,
а я пью чай и скучаю.
Вот допью чай и вспомню
свои весёлые с Печалями войны!
—Здравствуй, кум
– Привет, Кума.
– Как живёшь?
– А как сама?
– Я ходила в огород.
– Что же там у вас растёт?
То ли брюква, толь чеснок,
топинамбур иль горох?
– Ай, заросло всё сорняком:
чертополохом, лопухом!
– Ну пошла бы прополола,
чем же хвастаешь, корова:
обленилась, зажирела,
всё б плясала ты и пела!
– Ой, кум-куманёк,
что за бред ты поволок?
Я ходила в огород, в огород,
ничего там не растёт, не растёт,
потому что хозяин плохой!
Куманёк, так огородик это твой,
твой, твой, твой огород,
а хозяин там лентяй да урод!
Тридцать раз плевала на тебя! —
собралась я и до дому пошла.
– Эй, кума, постой, погоди-ка,
а ты зачем ко мне заходила?
Плюнула ещё раз и ушла.
Не скажу же куму, что пришла
присмотреться я к нему, как к жениху.
Ладно, завтра снова загляну.
Когда мужчин не хватает,
баба злою бывает,
печальная бывает баба,
она и себе не рада.
Она телевизор смотрит
и видит: жизнь её портит,
жизнь её вовсе не красит.
Она губы чуть-чуть подкрасит,
съест помаду с едою.
Потом двери закроет
и алкашей не впустит,
заплачет: «Дома как пусто!»
Ей скажут: «Что ж ты хотела?
С нами выпить не захотела,
теперь сиди и жди принца,
вон в телевизоре лица».
В телевизор баба уставится.
Знает, она не красавица,
но знаменитость хочет с экрана
или с киногероем в баню.
Глупая, глупая баба,
к тебе сосед с бормотухой, будь рада!
Хватит мечтать о звёздах.
У них ведь всё тоже непросто:
нет им счастия в жизни,
потому что их звёздные лица
сглазили бабы дурные,
такие как ты – простые!
Я просто в лесу жила
Когда ты одна, ты похожа на бога:
до смерти совсем немного,
до славы четыре шага
и молодость не прошла.
Когда ты одна, ты богиня:
взгляд у тебя невинный,
и месть глубоко сидит —
затаилась, молчит, пыхтит.
Просто ты одна и немного
почувствовала себя богом,
прошлась по полям, по лугам
подумала: «Не отдам!»
Не отдашь ты поля и не надо!
Не отдашься – не в том преграда.
Есть на свете другая стена:
ты одна, и ты не видна,
к тебе никто не подступится.
Краска на стенке облупится.
С твоего дорогого лица
воду не пить. Ты б пошла
до людей осторожно
да сказала им: «Можно
потрогаю ваши жизни,
а также шальные мысли?»
И люди тебе ответят:
– Говорят, на том свете
трогать всё давно разрешается,
тебе там точно понравится!
Я всегда говорю между делом,
я всегда пишу между строк.
И чего бы я ни хотела,
наговорю я впрок!
Всё что смогла, я сделала:
брала белила самые белые
и белила историю кровью.
Ничего, отмоем её.
– Ну вот, – вздыхала я мрачно
и бумагой наждачной
распиливала сердца. —
Ещё одна боль ушла.
Уходящая боль уходила,
нет, не благодарила,
а твердила: «Теперь
будет всё у тебя болеть!»
Болит всё за грехи человечества,
стою голая перед вечностью,
а на улице вьюга:
«Одевайся, подруга
и иди куда-нибудь лесом,
там будет тебе интересно.»
Звезда так тоже сказала,
а я села, а потом встала,
и пошла по замкнутому кругу:
ни невеста, ни жена и ни подруга.
Никому не будет страшно
в тёплой сытости своей.
У кого одна рубашка?
Не отдашь? Ну и бог с ней.
Я последнюю раскрыла
неземную благовесть:
дикой повестью покрыта
пыль земная и известь.
А кого тут совесть мучит,
тот совсем её замучит,
и останется от ней —
пыль земная и иней.
Собирайся в круг народ:
девица в гости к вам идёт,
придёт и скажет:
«Кто пьёт да пляшет,
тому не страшно;
а кто поёт,
того сожрёт
велика совесть!»
Такая повесть.
Так собирайся ж народ,
к вам девка русска идёт!
А кому страшно,
так те не наши,
и бабы краше
у них, наверно.
А нам, неверным,
совсем не больно,
и совесть вольна,
сыта, красива
в тепле спесиво
скуля от боли:
– Доколе, доколе, доколе?
Не дарите мне цветов, не дарите.
В поле нету их милей, не сорвите!
На лужайку опущусь я вся в белом —
разукрашусь до ног цветом смелым:
красная на груди алеет роза,
на спине капризнейшая мимоза,
на рукавчике сирень смешная,
а на подоле астрища злая!
Я веночек сотку из ромашек.
А знаете, ведь нету краше
жёлтого, как солнце, одувана
и пуха его белого. Ивану
я рубаху разошью васильками:
бегай, бегай, Иваша, за нами!
Беги, беги, Иван, не споткнись —
во всех баб за раз не влюбись,
а влюбись в меня скорей, Иваша;
разве зря я, швея-вышиваша,
васильки тебе вышивала,
да на подоле астрища злая
просто так ко мне прицепилась?
И зачем в дурака я влюбилась?
А цветов мне не надо ваших!
Я сама швея-вышиваша!
Расскажи, как живётся тебе в лесу?
– По верёвочной лесенке тихо иду,
но иду я так тихо,
что кружащее лихо
охраняет меня от зла.
Так шла я и шла,
пока не пришла к избушке,
а в избушке сидит старушка
печь поговорками топит
и загадочно смотрит:
– Суждено тебе, дочь, влюбиться
в двух мужчин сразу, и злится
они поначалу будут,
а потом обиды забудут.
– А дальше что, родная?
«Дальше судьба плохая
у одного из них.
Вот второй то тебе и жених!»
А сама улыбается,
ей старухе не мается,
ей старухе не горбится.
Я стою, мне коробится:
– Как же так? «Так бывает,
в общем, не полегчает
твоё сердце с первым,