Страница 97 из 101
Иов, ощутив состояние царя, взял его под руку и повёл в алтарь. Там посадил его на скамью, сам налил в золотую чашу тёплого вина и велел выпить прямо из своих рук. Потом патриарх гладил царя по спине и осенял крестом — всё молча, постепенно привёл Бориса Фёдоровича в чувство. Тот поднял на патриарха глаза, спросил его голосом ровным и чистым:
— Отче владыко святейший, скажи не лукавя, вспомнит ли Россия в грядущем меня хотя бы единым добрым словом?
— Вспомнит, сын мой. Ты был мудрым правителем, каких не знала Русь. Ты начинал как добродетельный царь. И все твои деяния...
— Больше ни слова, — перебил царь. — Слава тебе Господи, есть за что помнить! — Борис Фёдорович встал и, чуть склонив голову перед Иовом, тихо ушёл из алтаря, покинул храм.
Иов опустился на место, где сидел государь, да так и сидел без дум и без желаний, пока не пришли в алтарь священник, справляющий службу в храме, и дьякон Николай. Иов подал ему руку, Николай взял её, помог встать патриарху. Он тихо сказал:
— Идём в палаты, сын мой. Занемог я вельми...
Прошло недели две или больше с памятного разговора царя и патриарха в Благовещенском соборе. Борис Фёдорович, похоже, забыл о нём и давал тёплым апрельским днём званый обед в Золотой палате. Случай немаловажный для торжества — семилетие царствования должно было отметить. Правда, оно уже миновало в феврале, да тем слаще отметить с опозданием, благо важным тут было главное — Торжество Божьей Милости, считал Борис Фёдорович. Царь был деятелен, оживлён, сам распоряжался вместо дворецкого и стольника и находил в этом удовольствие.
Перед этим все дни Борис Фёдорович чувствовал себя угнетённо. Едва придя в себя от больно ударившей вести, что самозванец жив, он страдал теперь от бездействия войска, от злых умыслов воевод и боялся сменить на вовсе недостойных. Он мало с кем общался. Только думным дьякам было разрешено приходить во дворец с повелениями и указами и всем тем, чего требовала великая держава в управлении делами.
А тут как-то, проснувшись ранним утром, Борис Фёдорович ощутил необыкновенный прилив сил, радость бытия и жажду перемен в жизни. Его уже не пугали события на юге державы, измены в Москве под боком, и он, как в прежние годы, стал деятелен и весел. Он пригласил много гостей, собрал всех знатных бояр, князей, дворян, думных дьяков, воевод, иноземцев разных рангов.
Не было среди собравшихся только патриарха Иова. Борис Фёдорович это заметил. И в четвёртом часу пополудни, до того как пригласить гостей к столу, послал думного дьяка Посольского приказа Афанасия Власьева справиться о здоровье владыки и позвать его во дворец. Сегодня за праздничным столом царю хотелось поделиться с патриархом радостью. Только с ним, а больше ни с кем. Сия радость была огромна. Ведь когда-то ведуны Катерина и Сильвестр нарекли ему царствовать только семь лет. Они миновали, эти годы. И шёл уже пятьдесят третий день сверх семи лет, а он царствует! Да не говорит ли это о том, упрекнёт он патриарха, что настало время избавляться от ведунов, чародеев, волхвов, ведьм и колдунов, как от бешеных собак, а не слушать их, не потворствовать в злостных, неугодных Богу деяниях.
Семь лет и пятьдесят три дня — то ли не яркость власти Божьего Провидения над сатанинскою игрою судьбами человека!
И пора за стол! Пора поднять чашу крепкого вина. А там самому отправиться в войско, двинуть его на самозванца, прекратить одним ударом междоусобную борьбу. И, не дождавшись патриарха, Борис Фёдорович распорядился пригласить гостей к столу.
Афанасий Власьев нашёл патриарха в постели. Дьякон Николай и пускать к нему не хотел.
— Что с владыкой? — спросил думный дьяк.
— Здоровье выбаливает, — ответил Николай и тихо добавил: — Аще Бог по нас, никто же на ны. — И открыл Власьеву дверь в опочивальню.
Никогда ранее здесь не бывал Власьев. Удивился строгой убогости покоя. За его дверью всё было пышно, здесь же — как в монастырской келье. Патриарх лежал на широкой лавре под суконным одеялом. Перед иконостасом горело семь лампад.
— Отче владыко святейший, зачем ты занемог? — спросил Власьев.
— Что тебе нужно, сын мой? — Иову и впрямь нездоровилось, подкузьмила коварная апрельская погода, простыл в храме на сквозняке, пока молебен правил.
— Царь-батюшка послал, зреть желает.
— Да какая нужда?
— Аще не заветование слагать. Ноне торжество царь-батюшка задумал, а в честь чего, тебе, святейший, и скажет.
— Да как здоровье у государя?
— Ноне Борис Фёдорович цветёт, как маков цвет. Не огорчай, владыко, посети...
Слова Афанасия Власьева, человека умного и хитрого, «заветование» и «маков цвет», сказанные им порознь, в сознании Иова вдруг соединились и сильно обожгли его, будто пламя свечей груди коснулось. Он сел на лавке, спросил сурово:
— Что это ты, сын мой, о заветовании рёк?
— А намедни видел государя — краше в гроб кладут. Прости, владыко, да кому как не тебе правду сказать...
Ожог разрастался. Пламенела вся грудь. Иов встал, пошатнулся. Власьев метнулся к патриарху, поддержал его. Тут же возник рядом дьякон Николай.
— Владыко, тебя одеть? — спросил он.
— Торжественно! — повелел он.
Николай распорядился. И вскоре три инока-услужителя одевали патриарха. На грудь ему надели крест с животворящим древом, подаренный царём Фёдором, надели же бархатную зелёную мантию с источниками, нанизанными жемчугом, на голову — белый клобук с знамением креста. Наконец ему подали жезл святого Петра-митрополита, также вручённый в день венчания на патриаршество царём Фёдором.
Он велел услужителям проводить его в царский дворец, и побыстрее. И двое из них посадили Иова на скрещённые руки, а третий поддерживал за спину, внутренними переходами быстро понесли в царский дворец.
А грудь у патриарха продолжала гореть. Слова «заветование» и «маков цвет» снова слились воедино. Теперь это было нечто алое, то ли полотно, то ли золотая чаша, наполненная алой кровью. Да так и стало: и полотно и чаша впереди перемещались. «Знамение, знамение!» — шептал Иов и торопил иноков. Они несли его бегом. Дьяк Власьев, ничего не понимая, со страхом в глазах бежал следом.
Наконец патриарха принесли к боковым дверям в Золотую палату, поставили на пол, открыли перед ним двери. Иов сделал несколько шагов и остановился. Царь Борис Фёдорович держал в руках кубок и говорил, потом он посмотрел на Иова, что-то крикнул, и вдруг изо рта, из носа и ушей государя потекла кровь. Царь зашатался и стал падать. Его подхватили. В палате возникла суматоха. Прибежали придворные врачи. Они суетились, не зная, как унять кровь.
Боярин Семён Годунов смахнул всё с краю огромного праздничного стола на пол, и Бориса Фёдоровича положили на стол.
Иов нашёл в себе силы как-то растолкать вельмож и подошёл к царю. Увидев его, Борис Фёдорович потянулся к нему рукой. Иов понял движение царя. Он протянул свою руку ему, сам же взял быстро руку царевича Фёдора, стоявшего уже возле отца, и протянул её царю. Борис Фёдорович взял руку сына, медленно соединил её с рукой патриарха, просипел:
— Благослови сына на царство, — и испустил дух.
Кровь уже не лилась. Патриарх Иов положил дрожащую руку на глаза Бориса Фёдоровича и медленно, ещё не веря в случившееся, закрыл их. В Золотой палате возникла мёртвая тишина. Да так и не посмел никто её нарушить.
Умер царь Борис Годунов. Первый народный избранник. Когда тело покойного венценосца положили в усыпальницу храма Архангела Михаила в Кремле, между памятниками другим венценосцам, когда схлынула самая острая печаль, патриарх Иов вновь обратился к своим сочинениям и слабеющей рукой, уже с трудом державшей перо, записывал о том, что сделал для России последний венценосец. На жизни Иова это был третий государь России.