Страница 63 из 81
— Слушай, племяш, а ты никогда не хотел быть царём?
В груди у Михаила вновь вспыхнула обида. Он понимал, что дядя явно глумится над ним. Да только ли глумится, не стал ли ведом ему шаг боярина Прокопия Ляпунова навстречу Михаилу Скопину-Шуйскому, как будущему царю? В Изборске шёл сей разговор. А не долетел ли он до Москвы? Ни слова не говоря, Михаил освободился от руки Дмитрия, положенной им на борт кафтана, отодвинул кубок и покинул трапезную. Он вышел на княжеский двор и ушёл в молодой сад, который был в буйном весеннем цветении. Он порадовался торжеству природы, но тревожные мысли не покидали его. Понял Михаил, что Дмитрий настойчиво чего-то добивается от него. Что нужно дяде? И тут его ожгло: Ксения Годунова стала жертвой происков этого жестокого человека. И чтобы вывести дядю на мало-мальски откровенный разговор, Михаил вернулся в княжеские палаты.
Дмитрий сидел на прежнем месте. Возле него стояла жена — дочь Малюты Скуратова, младшая сестра Марии Годуновой, матери Ксении. Заметив Михаила ещё на пороге трапезной, она ушла от мужа. С давних пор князь Михаил и княгиня Анна не терпели друг друга.
Михаил сел рядом с князем Дмитрием, спросил без обиняков:
— Дядя, какая маета гложет тебя, что заставляет наносить мне обиды? Раньше ты был недоволен, что я люблю Ксению. Теперь что? Ежели ты за царский трон скорбишь, так я и в помыслах его не держу.
Дмитрий смотрел на Михаила, прищурив свои монгольские глаза.
— Э-э, племяш, инший на моём месте о том же спросил бы. Ты выйди на Красную площадь, поднимись на Лобное место да крикни при всём московском люде: «Эй, россияне, хотите меня царём?» Выдохнут одной грудью: «Хотим!» Вот и весь сказ. — И зачастил Дмитрий: — А старший-то твой дядя, мой братец Василий, последние часы на троне сидит. Его царский век сочтён, уж поверь мне и вместе с Господом Богом прости за откровение. Говорю потому, что ведаю: не донесёшь моему братцу.
В душе у честного князя Михаила всё закипело, гнев поднялся под самое горло. Захотелось ударить дядю кулаком и уйти. «Како же подло мыслишь, дядька! Да я...» И нечем стало дышать, лицо пунцовым сделалось, глаза кровью залило.
Князь Дмитрий сей же миг уловил состояние Михаила, обнял его, зашептал ласково:
— Прости, голубчик, старого, околесицу несу. Да пьян, пьян ноне без меры. Ан ладно, выпью ещё, коль милость явишь.
— Пей, да впрок, — ответил Михаил.
— И ты со мной выпей, коль смилостивился. — И придвинул к Михаилу кубок с вином. — Прощён ли я, покажи великодушие, Мишенька.
— Так и понял я, что хмелен ты не в меру. Ладно, не было меж нами сей беседы. — И Михаил взял кубок. Дмитрий чокнулся с ним.
Молодой князь выпил вино до дна, отщипнул кусок говядины, пожевал и встал из-за стола, молча ушёл из трапезной. И было у него одно желание: умчать в Новодевичий и посидеть там возле могилки. Михаил сел на коня, выехал на Пречистенку и пустил скакуна рысью. На дороге, уже в монастырской слободе, князь увидел ребятишек, которые играли в «чижика» и не хотели сторониться. Михаил осадил коня, и лишь только тот остановился, как князь почувствовал, что силы покидают его. Он упал грудью на шею коня и, уже теряя сознание, сполз с седла на землю.
Тут подбежали к нему люди. И с криками: «Да сие князь Михаил Скопа», — подхватили его на руки, унесли с дороги, положили на траву. В толпе нашлись люди, которые знали, где живёт князь. Кто-то остановил телегу возвращающегося с торжища зеленщика. Корзины полетели на землю, князя уложили в телегу и погнали лошадь к палатам князей Скопиных-Шуйских.
В этот день Михаил не пришёл в себя. К вечеру из ушей и изо рта у него пошла кровь. Возле него исходила слезами мать, княгиня Наталья; кружили лекари, которые никак не могли остановить кровотечение. В княжеских палатах вспомнили, что так умирали цари Иван Грозный и Борис Годунов, отравленные одним и тем же зельем. И все ясно поняли, что князь Михаил оказался жертвой злодейства. Москвитяне, собравшиеся близ палат Скопиных, уже кричали:
— Зависть-злодейка погубила племяша Шуйских!
«Зависть! Зависть!» — покатилось по улицам и площадям Москвы.
На другой день Михаил так же не пришёл в себя. Сильный организм ещё боролся за жизнь, но князь уже обескровел, сердце его билось всё слабее и слабее. Всё это как-то тотчас узнавали на улице. Москвитянам уже было ведомо, что на крестьбинах у Воротынских князь Михаил сидел рядом с князем Дмитрием Шуйским. И кто-то из досужих горожан крикнул:
— Скуратовское в Митьке заговорило! Это он опоил зельем молодого князя! Айда к палатам Шуйских, спросим!
И толпа горожан хлынула искать князей Шуйских и вскоре осадила на Рождественке подворье князя Дмитрия.
А князь Михаил стал уже белее снега, и последняя кровь капельками вытекала из ушей. Лекари даже не пытались её остановить. Злой умысел возобладал, и князь Михаил Скопин-Шуйский, не приходя в сознание, скончался на двадцать седьмом году жизни.
Спустя два часа после кончины князя в палатах Скопиных появились царь Василий и патриарх Гермоген. В его свите приехали Катерина и Сильвестр.
Гермоген прочитал близ покойного молитву:
— «Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезныя всем подаваяй, Едине Создателю, упокой, Господи, душу раба Твоего...» — А потом, не скрывая своих гневных чувств к злодеям, оборвавшим жизнь любимца войска и народа, спросил Василия Шуйского: — Государь-батюшка, дай ответ Всевышнему и православной церкви, чьим злым умыслом или законом лишили живота сего рачителя земли Русской?
— Я любил его как сына, — тихо ответил Шуйский. — Зачем же ты, святейший, пытаешь меня?
Гермоген больше ни о чём не спросил царя и вскоре же, исполнив долг соболезнования, покинул палаты князей Скопиных.
В тот же день, уже поздним вечером, Гермоген пришёл в царский дворец. Мысли о насильственной смерти князя Михаила не давали ему покоя. Он верил, что князь Скопин освободил бы Россию от иноземных пришельцев, если бы встал во главе войска. Он разгромил бы их в Тушине, чего не смогли сделать другие царские воеводы, он прогнал бы поляков от Троице-Сергиевой лавры и заставил бы уйти из-под Смоленска войско короля Сигизмунда.
Кому же мешал князь Михаил Скопин, задавал себе вопрос Гермоген, зная уже доподлинно, что главную злодейскую роль сыграл князь Дмитрий Шуйский. Только он пуще других Шуйских боялся князя Михаила. Только он метил занять престол после старшего брата Василия. Он уже давно и упорно твердил, что Василий не способен управлять державой.
— Ты как был шубником, так и остался им, — упрекал Дмитрий старшего брата. — Да я бы на твоём месте всех тушинских перелётов давно бы живота лишил, очистил Тушино от злодеев. А ты ленив и нерешителен. В монастырь бы тебе пора.
Василий Шуйский не возражал Дмитрию. Что говорить, соглашался он, Россия страдает по его вине. Мог он собрать стотысячное войско и сам повести его на врага, захватившего уже пол-России. Ан всё откладывал, всё уповал на «авось». Авось поляки сами покинут Россию, авось самозванец проникнется совестью и откажется от претензий на трон. Знал Василий, что Дмитрий зарился на Мономахову корону. И даже думал опалу проявить, выслать из столицы в Каргополь или Устюжье воеводою. И снова проявлял нерешительность.
Всё это было ведомо патриарху Гермогену. И он откровенно, не щадя царского самолюбия, а более царёвой спеси, выложил Василию:
— Было бы тебе ведомо, государь-батюшка, церковь осудит за насилие над князем Михаилом тебя и твоего брата Дмитрия. Тебя за потворство, Дмитрия за злодеяние.
— Опомнись, святейший владыко! Како ноне ты говоришь со мной?!
— Аз твой духовный наставник! Поводырь твой!
— Да что в упрёк мне ставишь? Какое потворство? И како можно без улик и причин винить Дмитрия в смертном грехе? Энтак и меня... — царь развёл руками.
— И ты Всевышнему дашь ответ. Только ты, — Гермоген сурово ткнул в царя перстом, — дал повод брату питать надежды на трон. — Патриарх был гневен. Он решительно расхаживал по царскому покою. — Потому как без кореня живёшь, потому как руки дал себе связать. У тебя под рукою тридцать тысяч воев, у коих ружья заржавели. Ты не осудил за иудин грех воевод Якова Змеева, Афанасия Челищева, Михаила Салтыкова и Захара Ляпунова, коих держал в руках. Ты выпустил их, но они снова встали против тебя!