Четки фортуны

Официант не уходил.

– Туркиш кофе, – повторил Георгий Дмитриевич на эсперанто наших дней – английском.

– Туркиш? – поднял бровь официант.

Ему стали на пальцах объяснять, как готовится кофе в турке, заливается вода, насыпается молотое зерно.

– А! – понял официант. – Эллиника кафе!.. – и исчез.

– Вот те и на! – обескураженно произнес Георгий Дмитриевич. – Оттого, что турки и греки вечно воюют, даже один и тот же кофе может оказаться двумя враждебными кофиями!

– Вы мне дали обещание, – вернулся к главному отец Александр. – Но еще пообещайте, не для меня, а ради вашего блага, никогда ваших слов не повторять. Вы наживете себе врагов и беды. И даже может дойти до… – Он почти перешел на шепот и мелко перекрестился: – Спаси и пронеси, до анафемы… до отлучения от лона церкви!

– За что же меня предавать анафемушке-то вашей? За то, что я домолюб? – парировал Георгий Дмитриевич.

– Ну, какой вы домолюб: по морям бродите? – уличил его отец Александр.

– Да вы неправильно понимаете. Домолюбами югославы патриотов называют. Не люблю я это латинское слово «патриот»… Я домолюб, а конкретнее – русолюб. Коль Россия приняла на себя крест христианства, то надо этот крест к России приладить. Россию-то с ее просторами и зимами ни к чему не приладишь. В Вашингтоне на день выпал снег – и вся жизнь парализована. А помести Италию на полгода куда-нибудь в Тюменский край – от нее, с ее технологией и гонором, пшик останется. Христианство нужно модернизировать. Проводите же вы электричество в храм. В Писании много устаревшего. Например, «на женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок всякий делающий сие».

– Второзаконие, глава двадцать вторая, – кивнул отец Александр.

– Верно, – похвалил Палёв. – И согласитесь, на эти предписания уже давно никто не обращает внимания. Но это в быту. И в более возвышенных вопросах то же положение, поэтому необходима реформа, чтобы отбросить лишнее, инородное… иначе жизнь сама отбросит, а церковь окажется… в невыгодном свете.

– Свят, свят, свят! Побойтесь Бога…

– Бога? Уж Бога-то не втягивайте. Именно сейчас надо усовершенствовать русское христианство как единственный оборонительный щит против растущего напора ислама. Не время думать о другой религии, как предлагают некоторые умники. Коней на переправе не меняют.

К ним подошел другой официант и спросил заказ.

– Мы уже заказали, – отец Александр показал два пальца, – эллиника кафе .

Слуга комфорта поклонился и исчез.

Тут же принесли кофе с необычайной помпезностью на двух блюдцах под каждой чашкой, с двумя сахарницами и салфетками.

Но отцу Александру было не до кофе:

– Это ж надо на такое посягнуть: «усовершенствовать христианство»! Нам, грешным, сначала самим надо до него усовершенствоваться. Церковь и так претерпела столько. Ее надо укреплять, а вы подрываете, подкоп ведете!

– Эко вы повернули. Неужели ремонт – это подкоп? Побелить, перестелить полы – это укрепить дом, а не расшатать.

– Одумайтесь, Аввакум! Плачет по вас анафема!

– Ну-у-у, испугали леща потопом! – отпил ядреного напитку Палёв. – Кто же за правду пострадать не ищет? Я в этом плане мазохист не менее первых христиан. Льва Николаевича анафема не взяла, весь мир его читает, про анафему мало кто знает, и потомки его процветают.

– Взяла, взяла исполина слова, и вас достанет, – обжегся кофе отец Александр.

– Как же она его взяла, разрешите полюбопытствовать?

– Немцы его могилу разоряли. И душа без покаяния скитается.

– Ну-у-у… Бедный Лев Николаевич: церковь отлучила, шведы премии не дали, да он и сам отказался, немцы могилу осквернили. А он в косоворотке босой по земле тульской ходил, которую он то от англо-турок защищал, то плугом пахал. Смелый был человек: и масонов описал, не побоялся, и от анафемы несварением не занемог. Истинно русский, былинный богатырь! Геракл! Отец тринадцати детей! Домолюб! И все против него. Как против нашего горемычного народа.

Едва кофе был выпит, как второй официант принес еще по чашке. Изумление, переползающее в гримасу зубной боли, исказило его лицо, когда он увидел, что продублировал заказ. Отец Александр смилостивился над ним и махнул рукой: давай, мол, твой кофе. Он убрал пустые чашки и подал дымящийся кофе по второму кругу.

– Ваше великодушие может стоить мне бессонной ночи, – отодвинул свою порцию Георгий Дмитриевич.

– По-вашему, великодушие не стоит бессонной ночи? – отец Александр перекрестился и отпил глоток.

– Что ж. Одна лишняя. Значит, быть гостю.

– Ну, откуда здесь, в логове крестоносцев, может взяться гость? – удивился отец Александр, но не успел он договорить, как на террасу поднялась Елена Гречаная. Она была в белом брючном костюме, с белой сумочкой на золотой цепочке под мышкой и прелестным белым кружевным зонтиком в руке. Золоченый наконечник его рассылал вспышки на солнце, как маяк огни.

Палёв заметил ее первым:

– Кажется, это будет гостья, – и встал ей навстречу. – А кофе вас уже ждет.

Отец Александр развел руками.

Елена закрыла зонтик и, цокнув им о мраморный пол, поставила у спинки стула Палёва. От звука этого, короткого и пронзительного, жар бросился ему в лицо – стрела Купидона на этот раз приняла форму белого кружевного зонтика с золоченым сверкающим наконечником.

Теперь они сидели за столиком втроем.

– Рад вас видеть в свободном полете, – хотя Палёву просто приятно было видеть Елену, – а не птичкой певчей в золотой клетке.

– Иногда и меня тянет ступить на твердую сушу, а не на шаткую скорлупу палубы. Ведь мы – такая хрупкая посудина, водный велосипед с мотором…

– Но обслуживающему и техническому персоналу, – заметил отец Александр, – по-моему, это не разрешается.

– Почему же, – возразила Елена, – у них свои смены, только все более жестко.

– Именно! Более жестко! – подхватил батюшка. – Я заметил, какая у вас жесткая классовая лестница наций на судне!

– На судне? Да оно всего лишь отражение того, что творится в мире, – невесело улыбнулась Елена Гречаная.

– Да, да, да! Вероятно, вы правы! Одного не понимаю, какое место в этой пирамиде отвели нам? Русское присутствие не входит в их планы. Будто нас вовсе нет на глобусе.

– Отчего ж, – усмехнулась Елена Гречаная, – гармонь поет, оттого что наше место нам пробил Дягилев, Анна Павлова. Это популярности их гастролей мы обязаны репутацией мировой балетной державы и… нас выписали из Российской империи. Правда, окажись среди нас Анна Павлова, ее бы вымели помелом: высокое искусство здесь бельмо на глазу.

– А знаете ли вы, – тряхнул своим театральным прошлым отец Александр, – что Дягилев со всеми Петрушками и «Зеркалом Розы» на средства последнего императора существовал… большого мецената Кшесинской? Без императорской щедрости деятельность Дягилева была убыточной.

– Так значит не Дягилев, а монарх уготовил нам местечко. Такое наименьшее зло. Семью прокормить можно.

– И большая у вас семья? – участливо спросил Палёв.

– Мама. Больная. Но у других, из кордебалета, старым и малым не на кого больше рассчитывать.

Помолчали. А после кофепития отправились пройтись по пирсу, к форту Святого Николы, туда, куда когда-то одной ступней опирался чудо-колосс. Пригревало солнышко, и чистая вода мягко плескалась о камни, призывая окунуться.

– Ей-богу, заплыл бы! – сокрушался Георгий Дмитриевич. – Да купальным костюмом не вооружился. Наше плавание – это не путь на Афон, а путешествие из зимы в лето. Вылетел из Питера, было минус тридцать, в Венеции – минус три, а тут, три дня спустя, плюс тринадцать.

По пирсу, меж глыб и камней ходили упитанные, ухоженные, ласковые диво-коты. Какой-то человек приносил им сухой корм, они аккуратно ели, затем в ленивой неге растягивались на теплых камнях или прямо на асфальте, предаваясь своим кошачьим сновидениям. Сухощавая дама, устроившись на валунах с этюдником, рисовала их маслом на фоне морских красот. За спиной у нее развевался длинный газовый шарф, и сама она составляла часть аквамаринового пейзажа, писать который, включив ее в композицию, нужен был другой художник.