Мотив омелы

С криком он вонзается в меня и изливается с долгими и горячими, неистовыми толчками бёдер, выкрикивая моё имя, пока не проливается весь. После минутного молчания и дюжины нежных, бездыханных поцелуев Джонатан поднимается с моего тела и притягивает меня в свои объятия. Насытившиеся и ошеломлённые, мы смотрим друг другу в глаза.

— Вау, — шепчу я.

— «Вау» — это ты верно сказала, — говорит он с мягкой улыбкой, пока его рука обвивается вокруг моей талии. Он смотрит на меня так пристально, и его мягкая улыбка становится ещё шире.

— Что такое?

Он счастливо вздыхает.

— Ты здесь.

Теперь моя улыбка вторит его.

— Я здесь. У нас только что был потрясающий секс. Что я сделала, чтобы заслужить это? Я была непослушной? Или хорошей?

Он смеётся глубоким и раскатистым смехом, притягивая меня ближе в свои объятия, медленно целуя.

— И то, и другое.

Отстраняясь, я провожу руками по его волосам и осматриваю его.

— Ты осознаёшь, как нам повезло? Что мы нашли друг друга не один раз, а дважды?

Джонатан смотрит мне в глаза, выражение его лица такое серьёзное.

— Мы самые везучие на свете.

— Почему у тебя такой вид, будто тебе от этого грустно?

Он притягивает меня ближе и снова целует.

— Я слишком хорошо знаком с вероятностью и статистикой.

— Что это значит?

— Это значит, что одно неверное движение, — тихо говорит Джонатан, прижимаясь своим лбом к моему, — один-единственный неверный шаг, и я бы разминулся с тобой. И я не хочу такого мира. Я никогда не захочу мира без тебя.

— Джонатан, — я обхватываю ладонями его лицо, всматриваясь в глаза. Они влажные. — Эй. Всё в порядке. Я здесь.

Он сжимает меня в объятиях и зарывается лицом в мою шею, вдыхая меня.

— Засахаренные сливы, — шепчет он. — Ты пахнешь терпкими сливами и сахаром с корицей, и это, бл*дь, самый лучший запах в мире.

Я улыбаюсь, проводя пальцами по его волосам, надеясь, что это его успокоит.

— Ты испытывал небольшой стресс, не так ли? Под маской крутого парня ты прятал все эти знания и беспокойство.

Он прижимается ко мне и утыкается в изгиб моей шеи, нежно целуя меня там.

— В тот последний вечер на работе, когда ты сказала мне, где встречаешься с ним — со мной — я так сильно хотел тебе сказать. И так много раз за те три дня, что мы были в разлуке, я почти писал тебе, почти звонил, почти отправлял сообщение в телеграме, где рассказывал тебе всё, но… — он отстраняется, удерживая мой взгляд. — Но я просто не мог этого сделать. Я всё время боялся, что расскажу тебе, и ты будешь по-настоящему презирать меня за то, что я сделал с магазином, и тогда я потеряю тебя…

— Никогда, — говорю я ему.

— Теперь я это знаю, — отвечает он тихо, почти про себя, играя с прядью моих волос. — Вот почему я встретился с миссис Бейли, чтобы получить совет о том, как наконец набраться смелости рассказать тебе.

— Ты справился, — я улыбаюсь ему. — Мы оба справились.

— Да, — его глаза всматриваются в мои. — Мы это сделали.

И долгое время мы лежим там в тишине, нет ничего, кроме мягкого танца пламени костра, звуков нашего дыхания и шепота голосов, когда мы касаемся друг друга и смотрим друг на друга, взрываясь смехом и улыбками, собирая воедино прошедший год, соединяя каждую частичку нас самих и наших отношений. Прошлое слилось в одно славное, многообещающее целое.

После сладкого, медленного поцелуя Джонатан кивает, показывая подбородком в сторону миниатюрной рождественской ёлки, приютившейся на каминной полке и сверкающей крошечными огоньками.

— Вот что ты со мной сотворила, — ворчит он. — У меня есть рождественская ёлка. Я агностик, который, несмотря на свою деловую хватку, ненавидит пустые потребительские порывы этого сезона, и вот я здесь, с рождественской ёлкой на каминной полке.

— Думаю, что она недостаточно маленькая. И ей определённо не хватает ёлочной звезды на макушке, размером с ноготь, — я нежно целую его. — Это очень мило, Джонатан, но просто чтобы ты знал… тебе не обязательно любить праздники. Я достаточно сильно люблю их за нас обоих.

На минуту воцаряется тишина. Он проводит кончиком пальца по моей груди, делая соски твёрдыми и чувствительными.

— Я не то чтобы так сильно ненавижу праздники, — говорит Джонатан. — Просто у меня… не так много счастливых воспоминаний о них. Мои родители не ладили. Они всегда много ссорились, но хуже всего было во время праздников — они скандалили, хлопали дверями, уезжали ночью и не возвращались до следующего дня.

— Моя сестра Лиз, с которой ты познакомилась, она старше, и она несла такое бремя в это время года, пытаясь компенсировать враждебность моих родителей, сделать всё более «праздничным» и «счастливым» для меня. Когда я стал старше, это просто казалось мне глубоко несправедливым и угнетающим — это давление и чувство вины, если мы не всегда были «весёлыми» просто потому, что наступил декабрь месяц и «приближалось Рождество!»

Я смотрю на него снизу вверх, проводя пальцами по его волосам.

— Мне жаль. Это можно понять.

Он поворачивает голову и целует мою ладонь.

— Тебе не нужно сожалеть, Габриэлла. И я говорю всё это к тому, что, хотя у меня не так много положительных ассоциаций с праздниками… — он нежно обхватывает мою грудь, затем медленно целует меня. — Я думаю, что в будущем они появятся.

Я вздыхаю, не отрываясь от поцелуя, но затем отстраняюсь, встречаясь с ним взглядом.

— Я всё равно сожалею, что это было так тяжело. Для тебя и Лиз.

— Спасибо, Габби, — он целует меня крепче, пытаясь двинуться дальше от этого момента. И я понимаю. Но мне нужно, чтобы он это знал. Садясь, я переворачиваю Джонатана на спину, затем сажусь верхом ему на колени. Я кладу руки ему на плечи и смотрю вниз, приподняв одну бровь.

Он одаривает меня весёлой, ласковой улыбкой.

— Я вижу, что ты делаешь. И у тебя не совсем получилось, — нежно, указательным пальцем, он приподнимает дугу моей брови выше. — Вот, уже лучше.

— Хорошо. А теперь слушай сюда, чемпион.

— Чемпион, да?

— Ты меня слышал, — я прекращаю притворяться и наваливаюсь на него всем весом, заставляя Джонатана резко выдохнуть и обхватить меня за талию. — Особенно теперь, когда я знаю, почему праздники тебе не нравятся, мне нужно, чтобы ты мне поверил — да, я люблю праздничное настроение и праздничное веселье, но не так сильно, как я люблю… — я смотрю ему в глаза, боясь сказать что-то настолько правдивое так скоро. Вместо этого я говорю ему: — Я не хочу, чтобы ты менялся ради меня. Я хочу тебя таким, какой ты есть, Джонатан Фрост. Этого более чем достаточно.

Его глаза всматриваются в мои.

— Я верю тебе. И я знаю, что ты никогда не ждала бы, что я изменюсь. Я просто думаю, что будет чертовски невозможно не полюбить праздники хоть немного теперь, когда я смогу разделить их с тобой.

Я прикусываю губу, чтобы не расплакаться.

— Это… до абсурда мило, Джонатан.

Улыбаясь, он тянет меня вниз и заключает в свои объятия.

— Габриэлла, — тихо произносит он, закидывая мою ногу себе на талию.

Он снова твёрдый, уютно устроившийся и горячий между моих бёдер.

— Джонатан, — шепчу я.

Его губы касаются моих, когда он говорит мне:

— Габриэлла, я люблю тебя. Я не жду, что ты скажешь в ответ то же самое, но я не могу больше ни минуты жить без того, чтобы не сообщить тебе правду.

Я задыхаюсь, радостная и взволнованная, но прежде, чем я успеваю сказать хоть слово, он целует меня плавящим душу, переворачивающим мир поцелуем.

— Мне теперь трудно назвать определённый час, — тихо говорит он, — или место, или взгляд, или слово, когда был сделан первый шаг. Слишком это было давно. И я понял, что со мной происходит, только тогда, когда уже был на середине пути.

Тепло разливается из моего сердца в мои руки, прикасающиеся к нему, в мои губы, целующие его. Моя любовь — это сияющий восход солнца, разливающийся по твёрдой заснеженной земле.