Страница 19 из 40
Я смотрю на него и опускаю пакетик M&Ms себе на колени. Это странно — получать хоть каплю раскаяния от Джонатана Фроста, слышать, как он признаёт свои менее привлекательные качества и извиняется за них, но… я ему верю. Поэтому, слегка подвинувшись на своём сиденье, чтобы лучше его видеть, я говорю ему:
— Я… прощаю тебя.
Не отрывая взгляда от дороги, он говорит:
— Это прозвучало болезненно.
— Сказать «я прощаю тебя»? — я слабо смеюсь. — И правда немножко болезненно. Мы так долго были враждебны, что я действительно не знаю, как иначе с тобой разговаривать.
Джонатан молчит, нахмурив брови. Он выглядит обеспокоенным.
На мгновение у меня возникает странное желание провести пальцами по его волосам, разгладить большим пальцем эту складку на его лбу, успокаивая.
— Мне не следовало сегодня утром припирать тебя к стенке с этим мероприятием и пытаться принудить тебя через чувство вины. Я… тоже прошу прощения.
— Ничего страшного, — он прочищает горло. — И для галочки, запись с камер видеонаблюдения выводится в комнату бухгалтерии. Я следил за происходящим; если бы ситуация вышла из-под контроля, я бы немедленно пришёл.
Я смотрю на него в замешательстве, как будто приподнялась завеса, открывшая человека, которого я едва узнаю, но он в то же время странно знаком, как будто я смотрю на его лицо, и понимание, что видела его раньше, не даёт мне покоя в глубине сознания.
— Итак… — он прочищает горло. — Что это был за странный момент с Люком? Когда ты сказала ему, что он хорошо сыграл? И он сказал, что из твоих уст это высокая похвала… Ты играешь в хоккей или что-то в этом роде?
— О… — мой инстинкт требует строго охранять эту часть моей жизни, но я полагаю, что если Джонатан способен извиниться, то и я могу быть способна на капельку доверия. — Моего отца зовут Николай Соколов. Стоит ли говорить, что я довольно хорошо разбираюсь в этом виде спорта?
Джонатан бросает на меня шокированный взгляд, затем снова сосредотачивается на дороге.
— Это не смешно.
— Это не шутка.
Он медленно моргает, явно ошеломлённый.
— Объяснись.
— Ну, они с моей мамой встретились и полюбили друг друга, потом у них родилась малышка Габби…
— Габриэлла, — предостерегает он.
Я издаю хрюкающий смешок.
— Хорошо, я буду серьёзна. Мой папа хочет спокойной жизни. Как и все мы трое. Мы не привлекаем внимания, чтобы не приходилось иметь дело с толпами фанатов. И я ношу фамилию моей мамы, Ди Натале. Это всё упрощает.
Джонатан медленно качает головой.
— Срань господня.
Честно говоря, он воспринимает это лучше, чем большинство людей. Он не слетел с дороги в кювет. Не похоже, что он вот-вот упадёт в обморок. И он не попросил у меня автограф.
— Вот почему он никогда не приходит ко мне на работу, — объясняю я. — Ну, это неправда, я приводила своих родителей после закрытия, чтобы показать заведение, но не тогда, когда мы открыты, потому что люди могут быть такими настойчивыми, они окружают и просят автографы, и они просто…
— Портят это, — тихо говорит Джонатан. — Твою возможность вести с ним обычную жизнь.
Я кошусь на него.
— Ага.
Он кивает.
— Я уверен, что он очень заботится об этом. И о тебе. Я бы на его месте тоже так сделал.
— Да, — шепчу я.
— Что ж… — Джонатан прочищает горло, не отрывая взгляда от дороги. — Я сохраню твой секрет.
Я тереблю пакетик M&Ms, выбитая из колеи тем, какое облегчение испытываю от того, что он знает правду, и насколько я уверена, что могу доверять его слову.
— Спасибо, Джонатан. Я ценю это.
Тишина растягивается между нами, становясь натянутой и густой. Это почти невыносимо.
Пока Джонатан не приказывает Сири включить «Праздничное радио» с такими командными ноткой в голосе, что получается прямо-таки порнографично.
Вот теперь это невыносимо.
Я таращусь на него с разинутым ртом. Он бегло смотрит в мою сторону, затем окидывает повторным взглядом.
— Что?
— Я никогда не слышала, чтобы твой голос звучал так.
Он выгибает бровь.
— Как — так?
— Очень строго и властно, — я скрещиваю ноги, сдерживая ноющее ощущение, которое уже почти болезненное. — Типа… властно как в постели.
Он бросает на меня недоверчивый косой взгляд.
— Я сказал Сири включить музыкальную станцию, Габриэлла, а не встать на колени.
Я давлюсь новой порцией M&Ms.
Джонатан смотрит на дорогу, еле-еле сдерживая смех.
— У тебя грязные мыслишки.
— Я? Это ты только что сказал…
— Заткнись ты, — говорит он, бросая в меня мои же слова. — И наслаждайся этим насилием над ушами, которое я терплю ради тебя.
Я фыркаю от смеха. Но мой смех затихает, когда песня наполняет машину, и её слова горячи и полны смысла:
«Я подожду тебя, дорогой. Санта, детка, так поспеши же сегодня спуститься по дымоходу».
Джонатан прочищает горло и поводит плечами, как будто одежда ему слишком тесна. Я ёрзаю на своём сиденье, затем приоткрываю окно. Мои щёки горят.
— Жарко? — спрашивает он.
Боже, как никогда.
— Немножко, — говорю я ему.
Нахмурив брови, Джонатан убавляет обогрев, затем тоже приоткрывает окно. Эта похотливая песня не помогает проблеме. Мы оба раскраснелись, не сводя глаз с дороги. Я слышу каждый его глубокий вдох, чувствую каждый гулкий удар его сердца.
Может быть, я издаю такие же звуки.
Запаниковав, я кладу руки на колени и осторожно наигрываю последовательность аккордов песни, как будто мои бёдра — клавиши пианино. Это расслабляющее движение всегда успокаивает меня.
И успокаивая себя, я шаг за шагом прокручиваю, что произошло с тех пор, как я села в эту машину. Я всё больше возбуждаюсь и дезориентируюсь. Мир кажется таким, как в стихотворении Шела Сильверстайна «Билл задом наперед» — перевёрнутым и неузнаваемым.
Джонатан добровольно подвёз меня домой. Он купил мне мятный M&Ms, потому что сожалеет о том, как вёл себя сегодня утром. Он включает праздничную музыку для моего удовольствия, хотя сам ненавидит её. Либо у него есть другая личность, которую он скрывал в течение двенадцати месяцев, либо он что-то замышляет.
Я поворачиваюсь на своём сиденье, снова оказываясь к нему лицом.
— Почему ты так добр ко мне?
Его взгляд по-прежнему прикован к дороге, покрытой снегом. После долгой, напряженной паузы он говорит:
— Я собираюсь ответить вопросом на твой вопрос.
— Мне это не нравится.
— Ничего не поделаешь, — говорит он, прежде чем глубоко вдохнуть. Затем он выдыхает, плавно и медленно. — Как ты думаешь, почему я добр к тебе?
— Потому что у тебя есть стратегия. Какой-нибудь новый способ унизить меня на работе.
— А если бы я сказал тебе, что дело в чём-то другом, ты бы мне поверила?
После целого года безжалостного взаимного антагонизма ответ слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его обдумать.
— Нет, не поверила бы.
Но впервые с того дня, как мы встретились и холодный Джонатан Фрост перевернул снежный шар моего мира с ног на голову, я задаюсь вопросом, может быть — всего лишь может быть — я ошибаюсь.
Глава 8
Плейлист: Andrew Bird — Mille Cherubini in Coro
Под праздничную музыку и мою тихую игру на пианино на коленях мы с Джонатаном препираемся оставшуюся часть обратного пути в город, расходясь во мнениях о том, какой маршрут самый прямой до моей квартиры и также позволяет избежать наихудших пробок, вплоть до того момента, когда Джонатан плавно паркуется перед моим зданием. Потому что именно так складывается жизнь Джонатана Фроста, хотя я могу по пальцам пересчитать, сколько раз за те два года, что здесь живу, я получала место хотя бы в квартале от своей квартиры.
Я свирепо смотрю на него.
— Серьёзно? Прямо перед моим домом?
Он одаривает меня самодовольным изгибом одной брови, почти кривой усмешкой.
— Мне больше всех в мире везёт с парковкой.