Плач палача

– Он убил Артема Пятака, если помнишь…

– Что ему за это будет?

– Первый нормальный вопрос, – Алевтина Михайловна надела рукавички и, открыв дверцу духовки, вытащила пирог. Аромат свежей выпечки и фруктов стал еще более насыщенным. Но Алевтина Михайловна вдруг подумала, что их разговор не способствует приятному чаепитию со свежей выпечкой. «Неужели она сможет спокойно есть?» – глядя на Нину, подумала она, но отрезала кусочек и положила на блюдце. – Его осудят по статье за непредумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Сначала его ждет колония, потом – тюрьма.

– Он никогда не пил настолько, чтобы совершать глупости.

– Убийство не глупость, а преступление, – Алевтина Михайловна покачала головой. – Вся жизнь под откос.

– Кто же виноват? Остался без твердой руки. Оказывается, стоило мне ненадолго отлучиться, как он…

– И часто тебе приходилось оберегать его от глупостей, как ты это называешь?

– Бывало.

– Не вешай себе незаслуженные награды, Нина. Противно слушать!

– Мамочка, почему ты так разговариваешь со мной? Я ведь тоже очень сожалею. Только что же мне теперь делать? Я ему не невеста, не жена и никогда бы не стала ею, как он, бедный, об этом ни мечтал.

– Да, я чувствую, у тебя совершенно иные планы, – произнесла Алевтина Михайловна, и Нина уловила в тоне матери сожаление, смешанное с иронией.

– Ты же сама говорила, что я должна добиться в жизни большего. Говорила?

– Говорила, не отказываюсь.

– Так почему же ты сейчас хочешь повесить на меня пожизненные страдания за чужую глупость? Почему тебе так хочется видеть меня испуганной, заплаканной, готовой идти за ним в тюрьму, что ли? – Нина вышла из себя. Пожалуй, она впервые так резко разговаривала с матерью. – По-твоему, в этом мое высокое предназначение?

– Мы говорим на разных языках, девочка.

– Неправда.

– Ты бы хоть вид сделала, что жалеешь его, непутевого.

– Неужели это не написано на моем лице? – возмутилась Нина.

– Нет. И общаться ты ни с кем не хочешь, потому что тебе наплевать на всех и все. Что с тобой случилось, Нина?

– Ты придираешься ко мне. Я скоро уезжаю, а ты решила оставить такие неприятные воспоминания о доме, о наших беседах, – Нина развела руки в стороны. – Я никогда не считала себя декабристкой. Слишком высокие идеалы и, по-моему, бессмысленные. Всего должно быть в меру.

– И с каждым словом мне еще больше жаль бедного, наивного Володьку.

– Отчего же?

– Потому, что он подрался из-за тебя. Он защищал твою честь. Он не мог допустить, что кто-либо может дурно отозваться о его девушке. О прекрасной Нине, которую он в мыслях всегда называл своей невестой. Он убил Артема из-за тебя! – выпалила Алевтина Михайловна.

На мгновение за столом повисла тишина, такая, что обеим казалось, что стук сердца раздается на всю кухню. Нина опустила глаза, проглотила сухой, колючий комок в горле и придвинула ближе блюдце с пирогом. Осторожно прикоснулась к нему дрожащим мизинцем: пирог был еще очень горячим. Алевтина Михайловна молча наблюдала за дочерью, мысленно ругая себя за то, что сказала резко и обвиняюще. Но ответ Нины показал, что мать напрасно беспокоилась о душевной травме, которую могло нанести такое сообщение.

– Значит, таково общественное мнение… Ты бы сама до такого не додумалась. Прекрасно… – теперь уже прямо глядя в глаза матери, сказала Нина. – Он всегда был готов совершить поступок ради меня. Ему это удалось. Тронута. Наверное, он сейчас доволен собой – его мечта сбылась и на всю жизнь хватит воспоминаний. Только он не учел одного – меня в этой жизни не будет никогда. И не было бы, понимаешь? Его никогда не было в моих планах. Жена водителя – на что еще можно надеяться с его способностями? Это его предел. Его, но не мой!

Алевтина Михайловна закрыла лицо руками. Она уже ничего не понимала. Ей хотелось отнять ладони и увидеть, что она одна на кухне. Присутствие дочери было адской мукой. Равнодушие, цинизм, которые она источала, пронзали материнское сердце.

– Ладно, не страдай так, пожалуйста, – миролюбивым тоном произнесла Нина. – Ну хочешь, я даже схожу к нему на свидание?

– Это было бы слишком кощунственно в свете всего, что ты только что говорила, – глухо ответила Алевтина Михайловна и, встав из-за стола, вышла из кухни.

В комнате она легла на диван, отвернувшись к стене. Ей было невыносимо тяжело. И никто, ничто не могло облегчить эту тяжесть. В один миг разрушился создаваемый годами образ прекрасной дочери, которую она воспитала. Алевтина Михайловна поняла, что все это время что-то делала не так. Результат не радовал. Это означало только одно – все теряет смысл. И Нина не поймет ее отчаяния. Она вернулась чужой, а может – и была такой? Алевтина Михайловна качала головой: «Не нужно было отпускать ее так далеко. Она не готова к самостоятельной жизни. Нахватается всего, что будет рядом, впитает, как губка, и плохое, и хорошее – порой так трудно разобраться во всем самой. Я-то знаю, кто, если не я… Наверное, я сама виновата в этом – подбирала не те слова, приводила не те доводы, настаивала не на том». Алевтина Михайловна отняла ладони от лица, медленно повернулась и посмотрела на сидящую напротив Нину. Она незаметно зашла в комнату, устроившись в кресле. На лице дочери не было ничего, хоть отдаленно напоминающего сострадание, желание сблизиться. Рыжеволосая девушка смотрела прямо, и в этом взгляде был вызов. Говорить больше не хотелось ни одной, ни другой. Алевтина Михайловна не чувствовала в себе сил обращаться к дочери сейчас. Она сказала себе, что для нее все кончено: несколько дней перечеркнули усилия всей жизни, показали бессмысленность прожитого, пустоту, которая поглощает все, не оставляя шансов. Нет цели, желаний, потеряна мечта, жизнь под откос…

– Ладно. Поговорим позднее, – поднявшись, сказала Нина и добавила с улыбкой: – А я все-таки отведаю твоего пирога. Не зря же ты старалась.

– Я люблю тебя, доченька, – прошептала Алевтина Михайловна, глотая слезы, когда снова осталась в комнате одна. – Я люблю тебя, только что-то я делала не так… Совсем не так.

Нина проснулась и с удовольствием потянулась, расправляя занемевшие руки: что за привычка спать, закинув руки за голову? Посмотрела на измятую подушку рядом – Гена уже поднялся, а может быть, успел уйти. Он не любит долго спать. Восемь утра для него – критическая отметка для того, чтобы начинать обычный день, а сейчас на часах была половина десятого.

– Гена! Гена, ты дома? – позвала Нина, прислушиваясь к тишине в квартире. И добавила, ни к кому не обращаясь: – Убежал крокодил Гена.

Нина сладко зевнула, повернулась к окну. Сквозь белоснежную, почти прозрачную гардину было видно голубое небо, совершенно чистое, без единого облачка. Умиротворяющая картина вызвала у Нины улыбку. Хорошая погода, ясный осенний день. Нина знала, что, когда небо чистое, у нее всегда ощущается прилив сил и подъем настроения. Напротив – свинцовый небосвод, вот-вот грозящий разразиться ливнем, всегда действует на нее удручающе. Так было всегда, и Нина ничего не могла с этим поделать. За то время, что они провели вместе, и Геннадий успел свыкнуться с тем, что настроение его прекрасной Ниночки может изменить дуновение ветра в прямом смысле слова. Он называл это капризами избалованного ребенка и всегда старался развеселить ее.

Поднявшись с постели, Нина накинула халат прямо на голое тело и, часто моргая, что помогало ей проснуться окончательно, побрела на кухню. На столе под салфеткой она обнаружила бутерброд с ветчиной, а рядом на кофеварке маленькую записочку: «Красивая, для тебя – горячий кофе. Твой Г.». Улыбнувшись, Нина нажала кнопку и, откусив бутерброд, снова выглянула в окно. Прохожие жили своей целенаправленной жизнью, кто спешил, кто брел медленно – у каждого свои проблемы, заботы. Нина усмехнулась, откидывая волосы за спину, вот у нее с некоторых пор нет ни проблем, ни забот. Она попала в сказку, где ей постепенно отвели самую главную роль. Вернее сказать, где она добилась главенства, и очень легко, без потерь.