Последняя треба

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк  

ПОСЛЕДНЯЯ ТРЕБА 

Посвящается памяти Маруси

I

Рождественская заутреня была на исходе, когда в церковь торопливо вошел лесник Евтроп. Это был плечистый, высокий мужик с бородатым, угрюмым лицом. Он как-то сразу почувствовал себя неловко в этой толпе молящихся, - давно не бывал в церкви, да и совестно быть выше всех головой. Церковь показалась ему такой маленькой, точно она вросла в землю за время его отсутствия. Торопливо перекрестившись, лесник начал проталкиваться вперед.

- Куда прешь-то? - остановил его случившийся поблизости церковный староста, обходивший церковь с кружкой. - Ведь не в лес пришел…

- Парасковья-то… мне бы попа Савелья... - бормотал смущенно лесник, глядя на старосту умоляющими глазами. - Значит, тово…

Обождешь…  [На севере в глухих лесных местностях слово «поп» не имеет никакого общего значения, - оно перешло сюда из Московской Руси и сохранилось в том смысле, в каком его употребляли при великих московских князьях]

Лесник что-то хотел сказать еще, но только махнул рукой. Он почувствовал всем своим громадным телом, что его здесь все ненавидят. Да, ненавидят, несмотря ни на святое место, ни на церковную службу. Одни от него отвертывались, другие делали вид, что не узнали, третьи косились, и все ненавидели, потому что он всем им чем-нибудь досадил. В маленькой деревянной церкви собрались жители нескольких соседних лесных деревень, съехавшиеся сюда встретить праздник. Всем так или иначе приходилось иметь дело с лесным кордоном, где царил суровый Евтроп, и у многих являлась не раз грешная мысль отправить лесника на тот свет. Очень уж лют до чужого добра.

В церкви было и жарко, и душно. По старинному обычаю бабы занимали левую сторону, а мужики правую. В спёртом воздухе свечи горели красными пятнами. Приход был бедный, и даже в такой праздник маленькая церковь была освещена мало. Больше всего свеч стояло перед местным образом Богоматери, - это ставили бабы своей Усердной Заступнице. Старинный иконостас, прокопченный и с облупившейся кой-где позолотой, старенький дьячок на правом клиросе, два старых трапезника, старый староста у прилавка со свечами - все здесь было старое, бедное. Вышел на амвон говорить отпуст поп Савелий в старенькой ризе, - и какой поп - простец, а не поп. Лицо скуластое, глаза узкие, волосы лежали жиденькими косицами. Сколько ему было лет - трудно сказать, или, вернее, — лет не было. Бывают такие люди. Леснику показалось, что и поп Савелий посмотрел в его сторону враждебно.

Воспользовавшись перерывом в службе, лесник протискался вперед, к самому амвону. Толпа шушукалась, особенно бабы, но никто не расходился в ожидании обедни.

- Зачем сюды змея-то принесло? - слышался шепот

за спиной лесника.

Но он не обернулся, а смело направился в алтарь, тяжело ступая по деревянному амвону. В пономарских дверях его грубо остановил старый трапезник.

- Куды прешь?..

- Мне бы попа Савелья... Значит, тово...

В этот момент вышел сам поп Савелий. Он был в новеньком люстриновом подряснике и такой же ряске.

- Чего тебе, Евтроп?.. - спросил поп Савелий, давая

благословение громадному человеку.

- Жена помирает... неблагополучно разрешилась...

значит, тово... - бормотал лесник со слезами в голосе. -

С вечера мается и помереть не может... За тобой послала,

потому хоть и баба, а христианская душа...

- Что же я поделаю, Евтроп: сейчас начинается обедня. Народ ждет. Съехались из дальних деревень. Вот кончу обедню, тогда и поеду.

- А ежели Парасковья-то помрет?..

- После обедни поезжай, поп... - загалдели окружавшие их мужики. - Тоже немало народу ждет... Не одна твоя Парасковья. Бабы живучи, обождет.

В голосах слышалось скрытое озлобление. Евтроп это чувствовал и посмотрел умоляющими глазами на попа Савелия.

- Помирает, говоришь? - спрашивал поп, перебирая полу своей ряски. - Этакий грех... гм...

- Пластом лежит. Слёзно молила привезти попа, потому смертный час пришел Парасковье... Как она маялась...

Голос Евтропа оборвался, и он кулаком вытер слезу. Поп Савелий опустил глаза и вздохнул. Как же быть-то в самом деле? Ему вдруг сделалось жаль этого громадного мужика, в котором говорило такое близкое горе... А там ждет умирающая последнего напутствия. Одна, в лесной избушке... считает минуты... прислушивается к каждому шороху... Поп Савелий обвел глазами свое духовное стадо и снова опустил глаза. Все были против лесника и не отпустят его, а идти против мира он не мог.

- Ах, какой грех... Так помирает твоя Парасковья? — повторял поп Савелий, поднимая глаза на Евтропа. - Кто же там, на кордоне?

- Да она не одна. Танька при ней. Восьмой год Таньке-то пошел в Петровки. Ну, мальчонко... Уж больно она маялась, пока Господь разрешил...

Наступила длинная пауза. Мужики угрюмо молчали, переминаясь с ноги на ногу. Евтроп смущенно перебирал в руках свой олений треух и не двигался.

- Так уже, видно, тово... - заговорил поп Савелий,

разглаживая бородку. - После обедни, значит... Главное:

народ ждет. Сейчас к обедне будут благовестить, а после

обедни и поедем. До кордона не меньше десяти верст

будет.

Поп сделал знак старшему трапезнику, чтобы тот шел на колокольню. Это движение испугало Евтропа. Он схватил попа Савелья за широкий рукав рясы и проговорил хриплым шепотом:

- Живые-то подождут, поп, а Парасковья помирает… ждет она...

Тут произошло что-то особенное. Старик трапезник пошел по левой бабьей стороне и точно завяз. Его не пускали ни взад ни вперед. Бабы окружили его живой стеной, как овцы. Старик пробовал раздвинуть толпу, размахивал руками, уговаривал, но все было напрасно.

- Да вы очумели, никак! - вступился староста, пробиваясь на выручку застрявшему трапезнику.

- А не твое дело! - отрезала ему ближайшая бабенка, отталкивая руками. - Попробовал бы сам бабью-то муку принять...

Это послужило сигналом. Бабы зашушукали все разом, где-то послышались причитанья, стоны и всхлипыванья.

- Мы обождем, - крикнул из толпы старушечий голос. - Поезжай с Богом, поп Савелий... Не таковское это дело, чтобы мужиков слушать.

Мужики смущенно молчали. Поп Савелий оглянул толпу и понял, что ему следовало делать. Он отправился в алтарь, помолился, взял походную дарохранительницу, надел старенькую баранью шубёнку и опять вышел на амвон. Здесь он подошел к местному образу Богоматери и помолился. Он любил этот образ, -какой кроткий лик смотрел на его паству, а тут еще предвечный Младенец с простертыми вперед руками.

Толпа расступилась, когда поп Савелий, заплетаясь в своей шубенке, быстрыми шагами пошел к выходу. Евтроп шагал за ним, опустив голову. Жгучее чувство тоски у него сменилось смутной надеждой... А может быть, Господь помилует для сирот? Ведь трое их, сирот-то, с новорождённым... Ах, скорее, скорее: Парасковья ждет?

Раз решение состоялось, никто больше не спорил. Мужики толпой вышли проводить попа. У церковной ограды, потонувшей в глубоком снегу, была привязана Лысанка, знаменитая лошадь Евтропа, ходившая за ним, как собака. Это была самая неуклюжая тварь самой невозможной масти, точно вымазана была сметаной и вдобавок с белыми глазами, что придавало ей глупо-дикий вид. Евтроп хотел садиться в свои сани, когда его остановили.

- Куцы ты лезешь, дуролом?!.

Евтроп ничего не понимал. Мужики обступили лошадь и решили все дело.

- Поп Савелий поедет один, потому как Лысанке двоих-то вас везти не под силу, пожалуй, будет... Убродно сейчас ехать, а Лысанке надо еще два конца сделать. Доедешь один-то, поп?

- Как не доехать, доеду, - согласился поп, запахивая свою шубенку.

- Повертка будет на шестой версте, так ты держи правой руки... - советовали мужики, усаживая попа в сани. - Ну, с Богом! Да ты тово, поп, ро́спашнем не езди... Вот тебе опояска. Вон как погода-то завивает... Помни по-вертку-то.