Страница 68 из 71
Найти место строительства не составило труда – там перелопатили огромное количество земли и повсюду толпились рабочие. Я увидел, что один из них присел отдохнуть под тенистым деревом, решив перекусить на природе. Я подошел к нему.
– Если в том здании, что вы строите, будут жить всего три человека – король, королева и кардинал, – спросил я, – то где же поместятся остальные придворные?
– Хороший вопрос, – словоохотливо заметил рабочий, который был явно не прочь поболтать, и махнул рукой в сторону Кале. – Тут решили поставить палаточный городок. Его украсят множеством флагов и гербов. Грандиозное, думаю, будет зрелище.
– А вы? Откуда вы будете смотреть на них?
– Нам не положено, – произнес он с гордостью. – Не по чину нам быть среди господ.
– И что же вы станете делать, когда закончите работу здесь?
– Потом меня пошлют махать лопатой. Передвигать вон тот холм в другое место. Дело в том, что короли Франции и Англии должны встретиться точно на полпути от Гина до Ардра, а холм громоздится как раз посередине.
– А не легче ли передвинуть королей? – не удержавшись, спросил я.
Не забывайте, Кэтрин, что я был еще очень молод.
– Передвинуть королей? – озадаченно посмотрел на меня землекоп.
Вдруг мое плечо сильно сжала чья-то рука, и, обернувшись, я увидел управляющего. Он грубо отпихнул меня в сторону.
– Нечего тут болтать с моими работниками! – Бросив меня, он схватил за рукав моего собеседника. – О чем он выспрашивал у тебя? О размерах, чертежах? Какие наши секреты выведывал?
– Он хотел узнать насчет того холма, – медленно ответил землекоп.
– Проклятые французы! – крикнул управляющий, затем огляделся, поднял объемистый комок глины и яростно швырнул его в мою сторону. – Убирайся! И доложи своему Франциску, что у него нет ни малейшей надежды превзойти нас! Давай беги к своему господину!
Больше мне не удалось ничего узнать, но я и так увидел достаточно. Поэтому я направился дальше, к Ардру, ближайшему к Кале французскому городку. С соседнего холма моим глазам открылось такое же столпотворение – работники возводили жилище для французского короля. Развернув салфетку, я разложил на ней хлеб, сыр и вялое прошлогоднее яблоко, собравшись пообедать. Закончив трапезу, я начал было потешаться над горемыками-строителями, но почему-то смех застрял у меня в горле. Еще ребенком я дал себе обещание честно и разумно разбираться в любых возникших у меня вопросах. Ну разве ж эти люди не дураки? Разве ж они не простофили? Французский король прискачет сюда, явится и английский, а потом они разъедутся. А лет через десять даже не вспомнят, какие стекла поблескивали в окнах этих дворцов. Но мне-то какое дело до этого?
Потому что чистой воды расточительство – строить временный дворец, признался я себе. Никого не порадует бесполезный труд ради чьей-то сиюминутной причуды, он не оставляет надежды на признание заслуг. Напоминание о преходящей природе вещей особенно опечалило меня.
Кузнец из нашей деревни, которого все считали глупцом, однажды размышлял: почему отцовская лошадь так неожиданно потеряла новую подкову? (Меня послали к нему с жалобой, поскольку отец заподозрил плохую работу.)
– Что ж, посмотрим, – степенно произнес кузнец. – Легко все списать на недобросовестность. Главное – раскопать всамделишную причину.
Королевские «анклавы» вызывали у меня досаду и возмущение, и поводов для них нашлось бы немало… На самом же деле я всего-навсего лелеял мечту попасть в круг богатых и знатных вельмож, куда дорога мне была заказана. Вот что меня злило.
Я упростил бы объяснение, сказав, что в тот самый день освободился от подобных желаний. Но определенно тогда во мне зародилась своеобразная отстраненность. Каждому хочется чувствовать себя значительной персоной, пусть в маленьком мирке, и вот я решил стать сторонним наблюдателем, который свысока поглядывает на проходящий перед ним парад человеческой глупости – как сильных мира сего, так и невежественного простонародья. В конце концов я убедил себя, что сам избрал такую жизненную позицию.
Наступил долгожданный июньский день. Королевский корабль прибывал в Кале, и мы все, до последнего жителя, должны были приветствовать Генриха VIII.
Я тоже по приказу хозяина торчал на пристани. Сначала, конечно, я послушно помог ему прибрать в лавке и украсить ее в честь монаршего визита гирляндами тюдоровских цветов – зеленого и белого, геральдическими флагами и девизами. Три дня подметальщики старательно убирали мусор и всякий хлам с главных городских улиц (все надеялись, что Генриху не придет в голову заглянуть в закоулки). Народу не терпелось вновь узреть своего короля и впервые увидеть королеву. В глубине души каждый горожанин надеялся (тщетно!), что дружеская встреча дворов Англии и Франции изменит странный статус Кале и тогда исчезнут сложности нашей повседневной жизни.
Корабль Генриха вошел в гавань – над высокими фальшбортами поблескивали золотые паруса. Мы все рты поразевали. Отряд матросов и лодочников занялся швартовкой. Но вот на палубе появился сам король.
Я смотрел на него во все глаза – третий раз в жизни. Прежде мне довелось видеть его дважды – когда он ехал в Тауэр и когда возвращался с французской войны.
«Как он изменился», – невольно мелькнула у меня мысль.
Появившийся на палубе человек, важный и величественный, вовсе не походил на того юного победителя, который красовался в седле перед народом семью годами раньше. В отличие от простых смертных он выглядел крайне невозмутимым – застывшим, словно изваянная из камня статуя.
«Но ему ведь уже под тридцать, – сказал я себе. – И уже больше десятка лет он правит королевством. Время меняет людей…»
Генрих спустился вниз и широким решительным шагом сошел по сходням на причал. Сердце сжалось от зависти при виде его наряда – великолепной дорогой одежды, пошитой из золотой парчи, бархата и атласа. Король излучал здоровье и казался красивым на редкость. Я испытал благоговейный трепет, как в те моменты, когда созерцал человеческое совершенство… совершенство, которое должно волей-неволей разрушиться. Он поднял руки, и все мгновенно затихли. Обратившись к нам, Генрих поведал о предстоящей встрече монархов. Тогда впервые я услышал, как он говорит. Особое величие негромкому голосу короля придавал бархатный тембр, и в то же время его слова разносились очень далеко. «Какой потрясающий человек», – подумалось мне.
Потом на палубе появилась Екатерина. На ней было множество драгоценностей, они горели и переливались под солнцем, и из-за сверкания и блеска я не смог различить лицо королевы. Она подняла руку, жестом приветствуя собравшихся на берегу. Затем отвернулась и, медленно спустившись по сходням, присоединилась к мужу.
Королева оказалась приземистой и старой, и по толпе прокатился сдавленный вздох разочарования. Все ожидали увидеть прекрасную молодую особу, такую как Мария, родная сестра Генриха, а вместо этого увидели… некое подобие испанского военного галеона. Из-за стоящих колом парчовых юбок и странного, похожего на сундук головного убора (модного в Испании лет тридцать тому назад, во времена молодости Екатерины) невольно напрашивалось сравнение с тяжеловесным военным судном, да и двигалась она с такой же настороженной медлительностью и неповоротливостью. Казалось, что порыв лихого ветра вздует ее юбки, как паруса, и унесет за собой их обладательницу.
Встав рядом с супругом, королева не повернулась к нему, не удостоила его даже приветливым взглядом. Зато величественно подняла руку (рассчитывая, видимо, что в ответ народ разразится восторженными криками) и обратила свое лицо к солнцу.
Это было ошибкой. Ее немолодое лицо, которое отнюдь не красил уродливый головной убор, осветили яркие лучи. Зрители точно онемели. Все подумали лишь о том, какая же королева старая. (Позже до нас дошли слухи и о неодобрительном высказывании Франциска: «Король Англии молод и красив, но его супруга стара и безобразна», которое Генрих так и не простил «дорогому царственному собрату».) Но мы-то вполне разделяли изумление Франциска, поскольку всех нас поразила столь вопиющая разница. С одной стороны – красивый, сильный, пышущей здоровьем Генрих, а с другой – пожилая дама, вызывающая лишь раздражение и тревогу.