Пережитое

Косминский стоял как бы на изломе двух эпох. Революция застала его уже преподавателем университета, в значительной мере сложившимся ученым, который хотя и знаком был с марксизмом, но прошел школу у историков дореволюционного закала и на наших глазах преобразовался в лидера советской марксистской медиевистики, оставаясь таковым до конца жизни. Ученик таких корифеев дореволюционной науки, как П.Г.Виноградов, А.Н.Савин, Д.М.Петрушевский, Евгений Алексеевич, как и все они, занимался средневековой Англией, ее аграрной историей. Побывав в 1925–1926 годах в командировке в Англии, где много работал в архивах, он написал большое исследование по аграрной истории этой страны в XIII веке. Использовав свежие архивные материалы, он создал новую концепцию этой старой проблемы, оказавшуюся убедительной и для английских ученых, высоко оценивших его вклад в изучение национальной истории.

Но помимо этой специальной области, Евгений Алексеевич был историком широкого профиля, великолепно ориентировался во всем западноевропейском средневековье, читал нам также курсы историографии истории средних веков, источниковедения, латинской палеографии — все одинаково глубокие и увлекательные. Меня всегда поражало, что по любому вопросу, с которым кто-нибудь обращался к нему за консультацией, он не задумываясь всегда мог назвать несколько авторов и книг, освещающих эти сюжеты. Кроме того, он был прекрасным, своеобразным художником, с особым вкусом к шаржу и карикатуре, но писавший также и превосходные портреты, сочинял оригинальные стихи, тонко стилизуя их в разных поэтических жанрах, проявил себя замечательным знатоком русской поэзии. Впервые после моего отца мне встретился столь многогранно образованный и к тому же талантливый человек и большой ученый. Кстати, когда я после поступления на истфак в 1936 году поехала к папе, он, довольно непочтительно отозвавшись о наших историках, заметил, что наиболее серьезный из них Косминский. Откуда он это знал, сидя в лагере, а потом отбывая ссылку в Уфе, не приложу ума. Но таков уж был мой всезнающий папа. Я же тогда еще не знала Евгения Алексеевича и всех его талантов.

Вторым по значению для меня на кафедре стал другой мой учитель, в последующие годы многолетний сотрудник и тоже большой друг Сергей Данилович Сказкин. С ним, уже будучи сама преподавателем и исследователем, я проработала на нашей кафедре, которую он возглавил в 1949 году, вплоть до 1973 года, когда он умер, — т. е. двадцать четыре года, и долго являлась его заместителем.

С.Д.Сказкин был человеком совсем иного склада, чем Евгений Алексеевич, но не менее ярким и талантливым. Не очень высокого роста, несколько полноватый, с круглой головой, с лицом, украшенным небольшими усиками, он немного походил на добродушного и лукавого кота с милым прищуром небольших карих глаз. Сергей Данилович был легок, подвижен и открыто более демократичен, чем Евгений Алексеевич. С первой встречи с ним было легко и просто, весело и интересно. Его общительность и простота в обращении притягивали к нему массу людей, учеников, младших товарищей, с которыми он всегда делился своими большими знаниями; он всегда кому-то помогал, кого-то устраивал, вокруг него всегда были люди.

Сергей Данилович, блестящий ученый и замечательный лектор, которого заслушивались студенты, хотя и был моложе Евгения Алексеевича на десять лет, закончил университет еще до революции и был оставлен при кафедре. Ученик А.Н.Савина и специалист по истории Франции XVI–XVIII веков, позднее он начал заниматься также средневековой Италией, Испанией, культурой Возрождения, средневековым миросозерцанием, аграрной историей средневековья — т. е. стал историком более широких специальных интересов, чем Евгений Алексеевич. Исключительно талантливый ученый, тонкий исследователь источников, он оставил глубокий след в нашей исторической науке, положив начало изучению в ней многих сюжетов, ранее неизвестных русской медиевистике. Однако он не успел создать столь капитального и новаторского исследования, как Е. А.Косминский. Это произошло отчасти потому, что Сергей Данилович увлекался все новыми и новыми сюжетами, освоение которых каждый раз требовало все новых и новых сил, и не мог концентрироваться на углубленном изучении одного из них. А так как он был очень требователен к себе, боялся верхоглядства и халтуры, то всегда оставался недовольным своими исследованиями, считал их недостаточно отделанными и избегал публиковать, рассчитывая в дальнейшем доделать их и улучшить. Но время рождало новые планы, ставило новые задачи, а старые работы оставались лежать в столе. Человек исключительной скромности, даже став академиком, Сергей Данилович держал многие свои, вполне завершенные работы в архиве, и они увидели свет уже после его смерти при моем непосредственном участии. Но имелась и другая причина — боязнь ученого стать объектом нападок и проработок, которая особенно укрепилась в нем после фактически вынужденного отказа от задуманной им книги о средневековом миросозерцании (1943) вслед за тем, как некоторые его ученики подверглись разного рода репрессиям в 1946–1948 годах. Однако то, что Сергей Данилович публиковал при жизни, часто по настоянию своих товарищей и учеников, было всегда превосходно и по содержанию и по форме, отличалось блеском свежих мыслей, глубиной поставленных проблем, открывавших путь для дальнейших исследований по тому или иному вопросу и не только для медиевистов-западников, но для востоковедов, русистов, славяноведов — всех, кто изучал историю феодального общества. Сергей Данилович обладал особым даром вселять в окружающих его людей симпатию и любовь к себе. Редкий случай, но у него не было врагов. И не по причине (боже, сохрани!) беспринципности и обтекаемости, но потому, что против его ясности, открытости не решались выступать публично — ведь он неизменно оставался всеобщим любимцем. Сергей Данилович тоже обладал талантом художника и хорошо играл на скрипке. Был прекрасным семьянином. Его веселой, доброй улыбке, противостоять было невозможно. Я счастлива, что встретила его на своем пути и много лет провела с ним рядом.

Третий, наиболее интересный член нашей кафедры, профессор Николай Павлович Грацианский, тоже был яркой личностью. Небольшого роста, изящный, худощавый, весь какой-то легкий и вместе с тем суховатый в обращении, он не располагал к себе, как Сергей Данилович, и не обладал величественностью и монументальностью Евгения Алексеевича. У него было тонкое, красивое и интеллигентное, но не очень доброе лицо, пронзительные, небольшие серые глаза с прищуром. Его красивый рот обрамляли аккуратные, чуть тронутые сединой усы. Николай Павлович был несколько желчен, раздражителен и часто язвителен. Попасться к нему на язычок было страшно.

Яркий, талантливый лектор и прекрасный, хотя и очень строгий и взыскательный преподаватель, он стал блестящим исследователем и знатоком источников. Экзамены ему было сдавать страшно, но учил он очень хорошо, школил своих не очень многочисленных учеников как следует, и почти все они выросли хорошими учеными. Его перу принадлежала превосходная книга об аграрной истории раннесредневековой Бургундии[19], сделавшаяся событием не только в нашей, но и во французской медиевистике. Правда, у нас эта книга вышла с гнусным предисловием, в котором автора поносили как последыша буржуазной историографии, поклонника весьма консервативного австрийского историка Допша. Так что, непонятным оставалось, зачем надо было выпускать эту книгу. Из всех членов нашей кафедры он, по-моему, наиболее скептически относился к тому, что происходило в стране, хотя и старался этого не показывать. По горькой иронии судьбы в год окончания Великой Отечественной войны, в 1945 году, он в расцвете творческих сил был при странных обстоятельствах убит по дороге на свою дачу возле Наро-Фоминска. Нашли его спустя сутки после исчезновения без каких-либо признаков ограбления. Расследование, которое велось на уровне КГБ, ни к каким результатам не привело (во всяком случае, об этом ничего не сообщалось). Были предположения, что убийство носило политический характер и совершили его какие-то прибалтийские националисты: незадолго до этого, сразу после окончания войны, Николай Павлович ездил в Прибалтику, где было неспокойно, с лекциями о немецкой агрессии в эти земли в средние века. Возможно, поездка была воспринята как русификаторская акция и вызвала столь жесткую реакцию. Но это только предположение.

19

Грацианский Н.П. Бургундская деревня в X–XIII столетиях. М., 1935.