Пережитое

Помню я и большого друга папы Софью Моисеевну Зарецкую — полную, больную женщину, которая почти не могла передвигаться из-за нездоровой полноты. К ней все относились с невероятным уважением, как к какой-то сектантской «матери» или меньшевистской Пифии. Не знаю, чем она была замечательна, но папа всегда водил меня к ней на поклон, и я очень не любила эти визиты, чувствуя там себя скованно и неудобно. Ее одутловатое лицо в пенсне не внушало мне симпатии, но, чтобы не огорчать папу, я делала вид, что эти посещения мне приятны, терпеливо ожидала, когда визит закончится. Мама никогда не ходила с нами, из чего я заключила, что она тоже не любила Софью Моисеевну. Дальнейшая судьба этой меньшевистской матроны была тоже печальна: из-за тяжелой болезни она каким-то образом избежала арестов, а после войны попала в дом престарелых (у нее не осталось родных), где и умерла.

Ее ближайшей подругой была Анна Петровна Краснянская, или «Анюта», уже немолодая женщина, видимо старая дева. Черная, с большими карими выпуклыми глазами, почему-то напоминавшая мне одного из «хабиасов» — героев страшной русской сказки, приходивших каждую ночь в избушку стариков-крестьян и сожравших сначала их собачку Фунтика, а потом и их самих. Наверное, эти мои детские суждения были несправедливы. На самом деле «Анюта» была, видимо, преданной своим взглядам и сильной духом женщиной. В 1937 году, попав в концентрационный лагерь в Сибири и будучи уже не очень молодой, во время или в конце войны она пыталась бежать оттуда в лодке по какой-то из крупных сибирских рек, была, конечно, поймана и погибла где-то в недрах Гулага.

Из других бывавших у нас друзей особенно выделялась чета Васильевых. Анна Васильевна, черная, как смоль, со жгучими черными глазами, очень некрасивая, но живая и энергичная, как огонь, всегда с папиросой в зубах, с грубым, прокуренным голосом, также провела свою жизнь по тюрьмам и ссылкам, но не утратила остроумия, природного юмора. Слушать ее всегда было одно удовольствие. В советское время Анна Васильевна не подвергалась арестам и жила вдвоем с дочкой Женей, которая была лет на десять старше меня. Они часто бывали у нас в доме в более позднее время, когда я стала постарше. Муж ее, Борис Васильевич Васильев являл полную ее противоположность. Светлый блондин с усами, длинной бородкой и большими, ясными и чистыми, как у ребенка, голубыми глазами немножко навыкате, высокого роста и очень худой, он ассоциировался в моем представлении с Дон Кихотом. Да и по своим душевным качествам — благородству, честности, даже некоторой прямолинейности суждений — тоже напоминал «рыцаря печального образа». В отличие от Анны Васильевны — еврейской девушки из очень простой семьи, Борис Васильевич был дворянином, выходцем из довольно известного аристократического рода Гильдебрандов. Отец его имел не то генеральский, не то какой-то другой крупный военный чин царской армии. Сам же Борис Васильевич с юных лет ушел из семьи, стал известным меньшевиком, вел жизнь профессионального революционера и так же, как мой папа, все время подвергался гонениям после революции. Их пути порой перекрещивались в лагерях и ссылках и наконец сошлись в Уфе, где папа жил до последнего ареста и куда из лагеря позднее выслали и Бориса Васильевича. Туда к нему приехала и Анна Васильевна, намереваясь доживать жизнь вместе. Но в 1938 году, когда в Уфе арестовывали всех ссыльных, арестовали и их. Что произошло дальше, не известно — скорее всего, оба они погибли. Борис Васильевич был болен туберкулезом и едва ли мог выдержать тяготы тюремной жизни в его не очень молодом возрасте.

Теперь пришло время рассказать более подробно о моих родственниках с папиной стороны. В отличие от Сони и Володи Иковых, я не считала их частью «своей семьи», однако имела достаточно тесные связи и с ними, особенно с двумя младшими сестрами папы: Маргаритой Осиповной и Евгенией Осиповной. Центром моих встреч с ними и другими членами семьи Цедербаумов стал дом моей тети Риты. Она была ближе всех братьев и сестер по возрасту к папе и очень его любила. Пока я не ходила в школу (до семи лет), в отсутствие папы и мамы (когда она длительное время находилась в санаториях) Рита, чтобы облегчить заботы Сони, брала меня к себе и я подолгу жила у нее и зимой, и, особенно, летом на даче.

Моя тетя Рита, небольшая, подвижная, очень изящная и хорошенькая женщина, живая и энергичная, с бирюзово-голубыми глазами и маленьким, красиво очерченным ротиком, имеющим сходство с папиным, а потом и моим, была женщина кокетливая и романтическая.

В то время, когда я стала близко общаться с ней, она жила большой семьей со своим вторым мужем — милым, спокойным, тихим Абрамом Никифоровичем Алейниковым, человеком на несколько лет ее старше, и тремя сыновьями: Гариком и Левой (от первого брака с неким Животовским) и Аликом (сыном Алейникова). Гарик и Лева, как и положено старшим, относились ко мне покровительственно, Алик же был совсем маленьким. Кроме того, в большом Ритином доме жили Юлий Осипович Мартов, вплоть до своего отъезда за границу занимавший большую изолированную комнату неподалеку от входа в квартиру, и младшая их сестра, тогда еще незамужняя, моя всегда горячо любимая и бесконечно очаровательная тетя Женя.

Живя подолгу в этом довольно шумном и тесно заселенном доме, я опять-таки все время находилась в мальчишеской компании и здесь, как и у себя дома, разделяла шумные игры и забавы своих кузенов и весело проводила время с этими хорошими мальчиками, которых всегда любила. Тетя Рита находилась в то время в таком периоде своей жизни (возраст ее не превышал тогда тридцати пяти лет), когда ей хотелось быть хозяйкой большого дома, матерью большого семейства. У нее часто собирались люди, как и у нас, достаточно разношерстные. Она умудрялась в те голодные и холодные годы вкусно кормить и поить их, устраивать детские сборища с играми в шарады и другими забавами.

Однако тетю Риту я немного побаивалась. Меня пугал ее командирский тон и резкий характер, любовь к поучениям и нотациям, которые она постоянно читала своим детям, безапелляционность ее суждений. Я даже чувствовала себя не так спокойно, как дома — с мамой и Соней. Кроме того, мое детское чувство справедливости страдало еще и от того, что, по моим наблюдениям, она неодинаково относилась к своим сыновьям: обожала своего первенца Гарика и маленького Алика, а Леву как-то обходила вниманием. Это меня очень возмущало, так как я считала его очень хорошим мальчиком. Кроме того, Рита постоянно попрекала меня моей избалованностью (в чем была доля правды), читала мне нотации по этому поводу, что вызывало некоторую мою скованность и сдержанность в ее доме.

Совсем другой была моя тетя Женя. Тоже тоненькая и стройная, с золотыми волосами и прекрасными голубыми глазами, очаровательно вздернутым тонким носиком, бесконечной женственностью, она уже тогда сделалась предметом моих страстных обожании. Ее небольшая, светлая комната, обставленная белой простой мебелью, с кроватью, покрытой двумя большими павловскими платками — черным и белым, казалась мне привлекательной и таинственной. Поэтому, когда я там оказывалась, то ощущала себя в каком-то святилище.

Женя жила своей жизнью, отличной от всей семьи: вокруг нее вились актеры, поэты. Она в то время пыталась играть в Камерном театре, однако скоро убедилась в том, что у нее нет призвания к этому. Но ее связи с актерами, поэтами, художниками не прекращались долго и после этого. Позднее, уже во время нэпа, она работала ответственным секретарем акционерного полугосударственного общества «Межрабпомфильм» — первой организации молодого советского кинопроизводства, который возглавлял один из пионеров советского кино и киноведения Моисей Никифорович Алейников — брат Ритиного мужа.

Тетя Женя в то время мало обращала внимания на свою маленькую племянницу, но по природной ласковости и доброте была приветлива и ласкова и со мной, и с моими двоюродными братьями — ее племянниками. Из других обитателей Ритиного «большого дома» я немного побаивалась Абрама Никифоровича — он казался мне строгим, хотя на самом деле был добрейшим и благороднейшим человеком. Что касается моего знаменитого дяди — Юлия Осиповича Мартова, то Рита всячески оберегала его покой, не допускала детей к нему в кабинет, тоже обладавший для нас магической притягательностью. Дядя редко выходил к столу, даже в обед и ужин. Еду относили к нему в комнату. Думаю, что в это время он был уже очень болен и вообще находился в тяжелом настроении.