Пережитое

Круг наших с Эльбрусом друзей к тому времени значительно сузился. Все они были наперечет: Василий Степанович Резников, о котором я уже писала, Сергей Михайлович Чехов, старые друзья по первой бригаде — Зяма Амусьев и Галя Гладышева, ее муж Петр Попрядухин, — это люди, с которыми мы встречались домами, могли быть более или менее откровенны. Из новых друзей в эти годы назову чудесную художницу и милого человека, «стойкого оловянного солдатика», как она иногда себя называла, Алису Ивановну Порет. Ученица таких двух разных художников, как П.Филонов и К.Петров-Водкин, она стала прекрасным мастером современного психологического портрета с некоторыми элементами соцреалистического символизма. Алиса не стремилась к скучной похожести портрета и оригинала, а всегда замечательно схватывала психологический облик человека, его сокровенную сущность. Тонкий психологизм сочетался в них с плоскостной живописью, и в этом противоречии рождались прекрасные картины Ее манера письма, в основном гуашью, отличалась широтой, яркими чистыми тонами без особых теней или полутонов. Художница во всем, она оставалась не только в своем искусстве, но и в жизни, в устройстве своей квартиры, в общении с людьми. Нельзя сказать, чтобы эта женщина была красива, но изобилие в ней милого кокетства, остроумия, игривости, которые уживались с серьезным отношением к творчеству и к близким людям делало ее очень привлекательной.

Муж Алисы, ничем не примечательный композитор, значительно ниже нее и в смысле широты взглядов, и в смысле отношения к искусству. Имея большие связи в кругах интеллигенции, сначала в Ленинграде, где они жили до войны, потом в Москве, где она с трудом купила себе кооперативную квартиру, Алиса поддерживала добрые отношения с Д.Шостаковичем и многими другими композиторами. С их помощью она активно делала карьеру своему вполне рядовому Бусе (Борису), сочиняя либретто для его опер и балетов, которые он писал для Бурятии, в то время не имевшей своих композиторов. На этом взросла его скромная слава и вполне приличные гонорары. В их милом доме можно было встретить интересных людей из числа молодежи, крутившейся вокруг нее и восхищавшихся ее искусством, столь непохожим на скучное официальное. Но выставляться ей не давали. Один раз, уже в конце семидесятых годов, Дом ученых по настоянию знакомых физиков, которым нравилась ее живопись, устроил ей небольшую выставку. И уже совсем незадолго до смерти, старая и больная, она удостоилась персональной выставки в МОСХе. Творческая жизнь Алисы — это один из многих примеров безжалостного подавления всего необычного, свежего в искусстве. Ведь она не слыла ни диссидентом, ни фрондером, в её картинах не было никакой идеологии и политики, но ярко высвечивалась индивидуальность, иногда в ее трагическом конфликте с действительностью, пусть даже не современной. В середине семидесятых годов Буся ушел от нее, видимо устав от той «светской» жизни, которую вела и заставляла его вести жена. Она была потрясена, так как всегда привыкла относиться к нему с ласковой снисходительностью, осталась очень одинокой, несмотря на массу друзей.

В Алисе женское тщеславие и любовь к тому, чтобы покрасоваться, пленить окружающих удивительно сочетались с глубокой внутренней порядочностью и добротой. Она терпеливо выхаживала умершую на ее руках мать, помогала всем, кому могла, деньгами и советом. Ее черед настал через год или два после смерти Эльбруса. Когда он болел, я не звонила ей — незадолго до этого у нее был легкий инсульт, и не следовало ее волновать. Но вскоре после похорон Алиса позвонила мне и очень попросила прийти к ней. Мы долго сидели, вспоминали Эльбруса — она очень хорошо к нему относилась — и вместе его оплакивали. Потом последовало еще несколько звонков, я все собиралась к ней зайти, но так и не собралась: тяжело и трудно было туда идти, все напоминало Эльбруса, который привел меня в этот дом. А она тем временем умерла, и весть об этом дошла, когда похороны уже состоялись.

Было еще несколько хороших знакомых Эльбруса, с которыми мы общались более тесно. Как-то в Паланге он познакомил меня с целой группой своих товарищей, тоже там отдыхавших, в частности с графиком Сашей Васиным, в то время довольно известным, его женой Наташей. Живой, остроумный, Саша держался, как бы это сказать, в стиле героев Хемингуэя, подчеркивая свою мужественность и мужские достоинства, но с ним было интересно и весело. К сожалению, он умер внезапно, вскоре после нашего знакомства. Там же я познакомилась с еще одним хорошим художником — Левой Гутманом, отдыхавшим с женой и девочкой, очень милым, хорошо к нам относившимся, но по стилю совсем иным, чем Васин, положительным, спокойным, рассудительным. Через несколько лет, когда начались выезды в Израиль, фронтовик, коммунист, одно время секретарь партбюро секции графиков, Лева неожиданно для всех отправился туда с семьей. Перед отъездом он пришел проститься с Эльбрусом, который, имея самостоятельный взгляд на вещи, не считал отъезжавших «предателями». Однако и его, конечно, и меня коробило, что коммунист, участник войны, совершает такой шаг. Помню, Эльбрус спросил Леву об этом. Тот ответил просто: «Я уезжаю ради дочери. В будущем году она кончает школу и надо будет поступать в вуз, но ее не примут из-за пятого пункта. Я, конечно, смогу ее устроить через своих знакомых, только мне это противно. То же самое будет сопровождать ее потом всю жизнь. А там никто не будет попрекать ее национальностью». Тогда мне это объяснение показалось слишком мелким, чтобы оправдать разрыв с Родиной. Однако сейчас для меня очевидно, что в нем был свой резон.

Приходил к Эльбрусу прощаться перед отъездом и известный тогда художник, считавшийся леваком, очень талантливый рисовальщик Любарский. Его приход удивил меня: человек он был замкнутый, несколько самовлюбленный. Но, видимо, Эльбрус чем-то помог ему в жизни, оставил в ней какой-то след, что, навсегда уезжая из страны, тот захотел попрощаться с ним. Так в нашу жизнь постепенно входили приметы времени, непривычные для нас. Вслед за ними появились и другие: диссиденты, правозащитники, самиздат, публикации наших авторов за границей. Все это, повторяю, было непривычно и порождало двойственное чувство. С одной стороны, действовала рабская привычка следовать во всем за официальным мнением: вдолбленная годами страха, она уже становилась как бы второй натурой. Страх вызывало то, что эти «возмутители спокойствия» нарушат относительно ровное течение нашей застойной жизни, обрушат на нас новые страшные репрессии. С другой — естественное чувство справедливости постепенно изменяло отношение к происходящему, говорило о ненужности и вредности борьбы правительства со свободным человеческим духом, заставляло сопереживать трагедии Пастернака, Твардовского, Солженицына, позднее Сахарова, думать о глупости и близорукости нашей политики. Диким казалось наше участие в Хельсинкских соглашениях. Мне было непонятно, как мы можем подписывать какие-то соглашения о «правах человека», открыто нарушая эти права ежедневно и ежечасно. Но, оказывается, это было столь же возможно, как называть наш политический строй «общенародным государством», а наше общество — обществом «реального» или «развитого социализма». И все это происходило на фоне глубокого экономического и морального распада, расцвета взяточничества, разгильдяйства, всеобщей некомпетентности, создавало атмосферу тоски, безнадежности и бесперспективности.

Эльбрус переживал все это острее, чем я, находившая отдушину в своих научных занятиях. Он же, как всегда, жил борьбой за справедливость. Как и мне, ему давно было известно: то, что официально называется «социализмом», на самом деле очень далеко от него. Видя проявление хамства, невежества, абсурда, столь обычных в нашей жизни, он любил повторять с нескрываемым сарказмом: «И это, все это едет в коммунизм!». В своей же практической деятельности, сначала ответственным редактором газеты Московского союза художников, а потом (до 1976 года) ответственным секретарем МОСХа, Эльбрус всячески стремился обеспечить максимум возможностей для свободного творчества художников и, не разделяя идей абстракционизма, считал, что все виды искусства имеют право на существование, что всем им должна быть открыта дорога на выставки, и боролся за это. Он ненавидел натурализм в искусстве, активно воевал с его засильем, поддерживал тогдашних художников-новаторов: Н.Андронова, П.Никонова, В.Попкова, М.В.Иванова и других, выходивших за рамки всем набившего оскомину соцреализма.