Пережитое

Там же я впервые увидела настоящий, большой рынок, где в то время можно было купить любую снедь, и притом очень дешево, где всегда было весело, шумно, оживленно. Шла бойкая торговля. Как в старых средневековых городах, о которых я узнала позднее, рынок представлял собой хозяйственный и культурный центр города. Так эти, вообще-то, печальные путешествия давали новые впечатления и пищу для детской души, обогащая мои представления о том сельско-городском мире, который на его историческом исходе мне посчастливилось еще захватить.

Другие, не менее яркие впечатления давала мне дача. С 1920 по 1925 год мы ежегодно ездили на все лето в деревню Акуловку, находившуюся в трех километрах от станции (теперь города) Пушкино, на берегу тихой, обрамленной с обеих сторон ветлами реки Учи, полноводной и богатой опасными омутами. Здесь мы, дети, познавали столь отличный от городского быт русской деревни на переломе от нэпа к индустриализации и началу нажима на крестьянство.

Деревня была небольшая — всего две длинных улицы. Дорога от Пушкино к ней шла сначала через редкий лес, а затем через поля, по узкой дороге, пролегавшей коридором между хлебами, вымахавшими выше нашего роста. Здесь впервые я ощутила прелесть летнего хлебного поля, с его чудесными запахами спелого зерна, меда, с жужжанием пчел, пением жаворонков, золотящегося в свете жаркого полдневного солнца или серевшего в закатное время. Утром я провожала на работу через эти поля маму, туда мы ходили за васильками, готовя букеты к приезду взрослых, особенно в субботу и воскресенье. Взрослые наезжали два раза в неделю, кроме Сони, которая приезжала почти каждый день. Мы же оставались на попечении домработницы. Она нас кормила в определенное время, а в остальном предоставляла полную свободу, считая, что более взрослый Сережа будет удерживать нас от чрезмерных шалостей. Как же было интересно в этой деревне! Перезнакомившись с местными ребятами, мы знали все важные события, происходившие в ней, знали, кто был богаче, кто беднее, кто был пьяницей, кто нет, и тому подобное.

Сначала мы жили на даче у крестьянина Морозова, снимали целую избу: семья хозяина жила в другом доме. В нашем же было четыре комнаты — одна большая и три маленькие, служивших спальнями. Бревенчатые стены приятно пахли чистым деревом и в жару сохраняли прохладу; в ненастье же можно было затопить печку, обогревавшую все помещение. Мы бегали босиком, два раза в день ходили купаться на речку, кувыркались в сене, сушившемся на лужайке за домом, вели целые войны шишками. Обед готовился на плите, чай пили из самовара, который долго не разжигался и дымил, но чай из него был ужасно вкусный. Воду носили из колодца, и мы часто упивались этой ледяной, вкусной водой. Вечером зажигали керосиновые лампы, все находившиеся дома собирались в хорошие вечера на террасе, в дождливые — в большой комнате, где вокруг лампы вились бабочки. После ужина играли в лото или в карты. Жизнь текла медленно, но насыщенно, со вкусом. Мы, дети, проводили дни беззаботно и ощущали на даче острее, чем в городе, радость и счастье простой, естественной жизни, которой теперь нет ни в городе, ни в деревне. Вечером мы ждали возвращения большого деревенского стада. Впереди шел страшный черный бык, которого все очень боялись, за ним — коровы, налитые и пахнущие молоком. Мы следили за тем, какая идет впереди. Если рыжая, то завтра будет погожий день, если черная — дождливый. Между коровами сновали шумные, блеющие овечки, чистые и ухоженные. Шествие замыкал пастух Гараська, здоровенный, красивый парень, потом женившийся на нашей веселой и разбитной домработнице Тане.

Каждая корова с мычанием направлялась в свой дом, где ее уже встречали хозяйка или дети. Позднее, когда начинало смеркаться, деревенские ребята на расседланных лошадях направлялись к речке в ночное, вызывая нашу большую зависть. Живя в деревне, мы быстро узнали весь цикл летних сельскохозяйственных работ: время сенокоса, жатвы (ею по старинке серпами, занимались в основном женщины), видели плуги, бороны, наблюдали как ведется подготовка поля под озимый сев (тогда ручной). Мне даже не верится порой, что тогда в нашем далеком детстве я была свидетелем жизни старой деревни, соблюдавшей давние традиции в труде и в быту, навсегда ушедшие теперь из жизни. В Акуловке еще действовал сельский сход, проводились переделы пахотной земли, выпасы и пустыри считались общими. В деревне были богатые и бедные. Наш первый хозяин, середняк, затем на наших глазах обеднел, после смерти жены куда-то уехал, заколотив окна и двери в «дачном» доме.

Тогда мы стали снимать дачу у его соседа, «справного мужика». Он не считался кулаком, так как не нанимал рабочих, но его большая семья — жена, три сына, две невестки — работала в полную силу. Сам он был степенный, высокий человек, с окладистой бородой и красивыми голубыми глазами. Кроме дачи, которую мы снимали, у него имелся большой, хороший дом, где жила его семья, были две лошади, две коровы, много овец, гусей, кур. Между нашим домом и его избой лежала «поляна» — небольшой лужок с высокой травой, скашиваемой дважды в лето и наполнявшей поляну дурманящим и сладостным запахом свежего, а затем сухого сена, которое позже складывали в большой сеновал, стоявший тут же неподалеку.

Наш рачительный хозяин не был мелочен. Он разрешал детям играть на этом лугу, кувыркаться в скошенном сене, бегать по нему. Когда сено складывали в сеновал, заполняя его почти под крышу, нам разрешалось прыгать с балок в боковых отсеках сарая, на сено. Это было непередаваемо захватывающее дух удовольствие — лететь с высокой балки вниз в мягкое душистое сено, увязая и с трудом выбираясь из него. Когда приезжало много гостей и не хватало постелей, часть прибывших размещали на сеновале, где тогда разрешалось спать и нам, детям.

Иногда хозяин приглашал Соню или Володю к себе, и мы вместе с ними оказывались в его избе. Здесь я впервые увидела обиход зажиточной крестьянской семьи: русскую печь, печные горшки и чугунки, скромное убранство немногочисленных комнат, где начинались неспешные беседы об урожае, о трудностях хозяйства, о будущем деревни. Нас угощали крепким чаем с молоком, хлебом, свежим маслом. Потчевали уважительно, вежливо и внимательно, неизменно сохраняя при этом достоинство трудового человека.

В деревне я на всю жизнь полюбила природу вообще, и привольную среднерусскую в частности, и до сих пор не устаю любоваться ее просторами, мягкой сменой равнины чуть заметными оврагами, или холмами, или золотящимися полями и густыми еще лесами. Все в ней казалось таким простым и неброским, но вместе с тем исполненным очарования во все времена года. Когда я любуюсь открывающимися далями, утром или тихим вечером, мне всегда приходят в голову слова Н. А. Некрасова: «Спасибо сторона родная за твой врачующий простор». Этой любви к родной природе я научилась в Акуловке. Деревня лежала среди полей, обрамленных лесами. В полях было хорошо гулять вечерами, в прохладу, любуясь восходящей серебристой луной и ощущая прикосновение к лицу и телу тихо идущего от реки тумана. Было чудесно днем в лесу, когда мы ходили туда за ягодами и грибами. Чаще всего с нами отправлялась Соня. Она обожала лес, говорила, что он подобен морю, что в шуме деревьев ей чудится волшебная музыка. Володя, который обычно ходил с нами по воскресеньям, стал первым нашим учителем ботаники, показывал и называл разные виды деревьев, трав, ягоды. Ягод тогда в лесах было много: с начала лета — земляники и черники, потом, к осени, — брусники, и мы в основном удовлетворяли свои потребности в них за счет этих лесных сборов. Из леса всегда возвращались разморенные и усталые, но веселые и счастливые.

Речка Уча, где мы купались и часто катались на лодках, была тихая и таинственная, течения в ней почти не было заметно. Берега ее обрамляли густо разросшиеся ветлы, а в затонах цвело огромное количество белых водяных лилий и кувшинок. Здесь я впервые узнала наслаждение купаться в холодной речной воде, в которую сначала так страшно окунаться, но затем так приятно вылезать, растираясь полотенцем.