Страница 85 из 117
— Тише, береги силы. Всё будет хорошо, я обещаю, — с нежностью посмотрела она на него, взяла его пальцы — какие же холодные! — в свою ладонь и легонько сжала, словно закрепляя произнесённые слова.
— В кармане... в кармане моём.
Всполошившись и решив, что там нечто важное, второй рукой Забава залезает в карман и достаёт оттуда пару серебряных монет — которые тотчас же швыряет на пол, и они, прокатившись со звоном по половицам, теряются где-то в тёмном углу.
— Нехорошо это... Не расплатившись уходить, — продолжает он и старается открыть глаза шире, чтобы лучше рассмотреть в тусклом пламени свечи девицу напротив, но веки так и остаются полузакрытыми, будто даже на это сейчас сил не остаётся.
— Не смей так говорить! — обжигает взглядом Забава и пуще прежнего сжимает слабеющую, делающуюся ватной длань. — Не надобно мне денег, неужели так и не понял?! Ты мне нужен, Ходута... Ты!
Захлёбываясь от солёных слёз, она бросается сбивчиво, беспорядочно целовать ходутовы веки, щёки, лоб, покрытый градом из холодных капель пота, а он лишь весь дрожит и глазеет на неё с застывшим на лице нелепым выражением и по-детскому глупой улыбкой.
— Ухожу... чувствую я, — лепечет он спокойно и лишь светится по забавиными губёнками. — В лицо смерти посмотрел, так дай же лучше на тебя мне теперь полюбоваться вдоволь...
Голова детины тотчас же завалилась на бок и он замолк, не то мертвый уже, не то всё ещё живой. Забава судорожно тянет к нему руку и кладёт на грудь.
Дышит. Стучит сердце в груди — но медленно, глухо, как крылья птицы, что запуталась в силках и, измученная, потеряла надежду выбраться.
Одной рукой накрывает она спящего молодца одеялом, второй — накидывает на себя длинный плат. Так и стоит она минуту, не сводя с него, светлого, чистого и непосредственного, словно младенец, своих глаз, прежде чем ступает за порог.
Коли заглянул Ходута в лицо смерти — есть у неё та, кто с ней если не подруга, то старая знакомая. И она сумеет договориться.
* * * * *
— Лишай проклятый! — выругался, обернувшись на мгновение и увидев, что Ходута и ещё двое разбойников остались далеко позади, Сверр: но Молния галопом неслась вперёд так быстро, что пути обратно не было, да и похищенного мальчугана упускать нельзя ни при каких обстоятельствах.
Петляние по тёмным переулкам и концам продолжилось ещё на какое-то время. Длинноволосый скандинав неистово подгонял своего скакуна, заставляя ту выкладываться по полной, минуя крутые повороты и избегая загромождавших улицу бочек, ящиков и телег.
Сердце бьётся в такт топоту копыт, остаётся совсем немного... Под лоснящейся, блестящей шерстью Молнии вздуваются мышцы, пот смешивается с пылью в мылкую пену.
Похититель Гостомысла-младшего ныряет в очередной закоулок с харчёвнями и трактирами, разгоняя в стороны вмиг прильнувших к обочине вооружённых горожан. И не просто вооружённых — вместо ожидаемых топоров, дубин да серпов с вилами держались они за саксонские клинки, которые взгляд дружинника узнал сразу.
Изготовлял их во всё государстве один только Вол, снабжая добротным булатом не только новгородцев, но и жителей прочих земель — с княжеской дружиной в том числе. А это значит, что бунтовщики либо убили его и завладели складами с товаром, либо он был с ними заодно — в это верилось гораздо меньше.
Остаётся надеяться, что даже с таким оружием горожане не станут головной болью для князя: в конце концов, в отличие от знающих толк в ратном мастерстве дружинников и посадского войска, сеча не была для тех привычным делом, и чаще они пребывали в компании сохи или гончарного круга, нежели острого меча.
От размышлений Сверра отвлекает вопрос одного из мятежных горожан, заданный с издёвкой.
— Вы бы коней на привязи оставили, а то своих же испугаете, — присвистнул он, глядя на дружинника и его скакуна. — Лошадь-то породистая, посмотрю... И сам красивый, отмытый. Боярский сын, небось?
— Боярский... Из рода Путяты, — называет первое же пришедшее ему в голову имя одного из гостей на княжеской свадьбе скандинав и хмурится: только сейчас он замечает на детинце синее пламя, символ восстания против власти. — С вами вместе желаю бок о бок сражаться, да из оружия только нож — много ли я им крови пущу игоревым прихлебателям?
— В третью дверь по переулку поди, там этого добра навалом. Только ты б... Сделал с собой чего, а то, глядишь, перепутают тебя в темноте, безбородного да с космами, с девкой — пускай и долговязой! — скалится беззубым ртом мужчина и кивает своим спутникам. — Вперёд, как глупо замесить глину и ждать, пока сама она превратится в кирпич, так и город мы не вернём, ежели своими руками того не сделаем!
— Как звать тебя, добрый человек? — немного погодя, бросает ему вслед Сверр.
— Первак, окунев сын.
— Спасибо тебе, Первак.
— За что благодаришь? — так ничего и не поняв, удивлённо приподнимает русые брови новгородец.
— За дельный совет.
По прошествии нескольких минут, когда улица снова становится безлюдной, он на прощание мягко хлопает по крупу Молнию, отпуская её подальше от кишащего негодяями района, а затем тянется к поясу с кинжалом. С решимостью, острой как нож в его длани, Сверр одной рукой собирает свои длинные светлые волосы в хвост, второй же принимается их обрезать.
Один за другим локоны падают к ногам, за ними тянется и ладонь, но только чтобы зачерпнуть немного пыльной земли и посыпать её на голову, испачкать лицо с зажмуренными глазами, измазать штаны да рубаху.
Спасти сына Богуславы из обиталища восставших у прежнего Сверра не было никаких шансов, зато Сверр новый может сделать это — и даже больше. Остаётся лишь посетить место, которое посоветовал Первак, и понять, что замышляют бунтовщики.
* * * * *
Словно раненый зверь, неслышно бежала она по опустевшему городу, не отвлекаясь ни на лязг оружия вдалеке, ни на сполохи пожаров, ни на отчаянные вопли и стоны — ноги сами несли Забаву вперёд, к заветной лачуге.
Боги, казалось, соблаговорили девушке, и на пути не встретилось ей ни единого препятствия. Раз так, то, быть может, и сейчас удача улыбнётся ей в последней раз, а потом пусть хоть до конца дней не являет своего светлого лика!
Не переводя дыхания, Забава перебежала через крохотный сад и остановилась на пороге покосившейся от времени хибары. Рука тянется к двери с глубокими, похожими на морщины на иссохшей старческой коже, трещинами и ударяет по ней кулаком раз, два, три... тринадцать!
— Баба Злоба! — почти отчаявшись, кричит она в темноту. — Баба Злоба, отвори!
Старуха, заслышав похожие на барабан звуки, кряхтит, ворчит, но медленно выплывает из своей заставленной хламом да зельями обители и открывает дверь с жалобным скрипом петель.
— Чего надобно тебе? — пучит она на девицу заспанные глаза и чешет голову со всклокоченными аки гнездо седыми космами. — Ночь на дворе, а она шастает, да ещё и когда блудички (2) мерцают и зазывают в могилу за собой.
Дряхлая рука показывает на синий огонёк, смутно видный вдалеке между деревьев да беспорядочных лачуг. Забава вздыхает и устало, вымученно улыбается:
— То сигнальный костёр в детинце, не блудички, бабушка...
— Ты старую не учи! — грозит в ответ Злоба указательным пальцем с длинным, похожим на совиный коготь, ногтём. — Блудички там, сотнями кружат над крепостью, ждут пополнения в стаю свою, на костях люда вадимова Рюрик детинец свой возвёл — вот и повелись они с тех пор там. Так почто явилась?
— Молодец, бабушка...
— Ба, молодец! — вскидывает руки старая ведьма и щурит один глаз, что придаёт ей одновременно и глубокомыслие, и делает забавной. — Прежний али другой какой?!
— Баба Злоба! — цокает Забава и, на сей раз уже не сдерживаясь, принимается рыдать. — Тот же. Хладный весь, дрожит и крови потерял много. Говорит, уйдёт он из мира нашего — да разве я пущу?!
— Коли вся в тревоге, то не стой на пороге, — как рукой снимает с лица лекарши издёвку, и становится оно вдумчивым, собранным, сама же карга увлекает дочь трактирщика за собой внутрь.