Княгиня Ольга. Истоки

— Ещё один изнурительный день после незадавшейся ночи и рокового вечера, и по-прежнему никаких признаков облегчения, — Щука вытирает со лба пот и с нескрываемым любопытством обводит взглядом лыбутчанина. — Интересно, есть ли хоть какая-то передышка от этого бесконечного страдания?

— Ты о своём труде в дружине сейчас? Или... — Славко ощущает на языке вкус сомнения и, как бы пытаясь его распробовать, причмокивает и продолжает. — Или о моей участи?

— Думай, как знаешь, — заговорщически улыбается конюх и пожимает плечами. — Выгодный ему смысл слов рождается в голове услышавшего, а не в словах произнёсшего их.

— Не знал, что конюхи — это философы.

— Не знал, что местные что-то знают о философии.

— У нас счёт один-один, — устало вздыхает Ярослав. — И давно ты начал так витиевато рассуждать, олегов конюх?

— Давненько. Несчастные лошади не могут сказать, что я лью им в уши полнейший бред, поэтому времени и пространства для практики у меня была целая телега. Они лишь молча слушают. Если хотят есть вдоволь — будут продолжать слушать, выбора у них нет. Всё как у людей.

— Прости, если отвлекаю от твоего труда. Тот человек, Лют...

— Жестокий изверг, считающий, что его мнение — единственно верное, а сам он бич для нарушителей закона и порядка? Ты это хотел сказать? — словно проверяя своего собеседника, выпалил знаток звериных душ и, заметив ступор купеческого сына, закатил глаза. — Что? Я видел, как он обращался с тобой всё это время. Если уж и есть лицо у справедливости, то точно не такое.

— Если нас услышат, то...

— Никто не будет подслушивать разговор конюха и раба-гребца, здесь всех заботят скорее более известные личности, я не первый месяц служу воеводе и знаю, как всё устроено. Сейчас их котелки заняты лишь новостями о свадьбе и ожиданиями выплат в её честь, поверь мне.

При одном только упоминании о грядущем браке Игоря и Ольги Славко вздрагивает, а на его челе застывает бледно-мертвенная неподвижность, что выражает его глубокую печаль и злость на самого себя.

— А, прости. Лошади на меня обычно не обижаются, вот и привык не следить за словами. Что поделать — излишки профессии. Вы с ней виделись? Ночью она к тебе приходила, краем глаза заметил.

— Есть хоть что-то, что твои глаза не замечают? — риторический вопрос, как и следует, остаётся без ответа. Славко вздыхает и прикусывает пересохшую от жажды губу. — Наш разговор не очень-то задался, но... думаю, она выторговала мою жизнь уже после него. За очень дорогую цену.

— Ну.. ты хотя бы дышишь. Лучше дышать, будучи опустошённым и разбитым, чем сдохнуть с блаженной улыбкой на лице — так существует шансы изменить положение. Так зачем он тебя ко мне направил? Попросил подготовить коней к нашему небольшому путешествию и накормить их?

— Сказал, что ты сможешь поделиться чем-то съестным. Плошки овса не найдётся? — Ярослав умолк, а на юном лбу проявились морщины. — Или чем ты здесь потчуешь своих подопечных?

Щука недвусмысленно опускает глаза на корыто с ботвой от корнеплодов у себя под ногами и издаёт короткий смешок. То же самое повторяет за ним и Ярослав.

— Лучше тебе не отнимать хлеб у моих скакунов, если, конечно, ты не достаточно... подкован, — делает акцент на последнем слове олегов помощник и кивком головы в сторону показывает на избу Эгиля. — Пойдём, выпрошу для тебя воды и немного съестного. Путь нам предстоит по-настоящему непростой, хоть и быстрый. Придётся поторопиться, чтобы мы успели в Псков и вернулись к охотничьему домику одновременно с остальной дружиной.

Уже через несколько минут они расположились на заднем дворе с несколькими ломтями хлеба и кувшином молока. Немногословный Эгиль, видимо, не знающий, что сказать соседскому сыну, молча поделился с ними скромным обедом и под пристальным въедливым взглядом жены вернулся назад в избу, вздыхая и вешая голову на ходу.

— И... — щурится не то от солнечных лучей, не от родившегося в его рыжей голове вопроса Щука, а затем отпивает из сосуда немного молока, оставившего белесый след на пушке над его верхней губой.

— И? — повторяет с вопросительной интонацией, протягивая руку за кувшином и чувствуя его тяжесть в неуверенной хватке собственных рук, Славко.

— Зачем тебе понадобился перстень? Похвастать перед зазнобой? Или просто не можешь удержаться и крадёшь любые побрякушки, если те плохо лежат?

— Деньги понадобились. И много. Отец задолжал в Новгороде перед смертью и ни слова не сказал, так что огорошили меня его компаньоны уже на месте.

— Печально. И давно его не стало?

— Вот уже несколько месяцев.

— По крайней мере, ты помнишь его лицо, — взгляд зелёных глаз Щуки становится словно затуманенным, а пальцы, сжимающие кусок хлеба, впиваются в корку и миновав её, впиваются кончиками в сам мякиш. — Мой сгинул, когда я был несмышлёным и ничего не запомнившим малышом. Забавно, он, как и ты, тоже перешёл дорогу одному... князю и был сослан отрабатывать свою виру. Так и остался навсегда в соляных шахтах. Но много воды с тех пор утекло.

— Поэтому ты кормишь лошадей солью с рук? В знак тризны по ещё одному преступнику?

Рыжий конюх встрепенулся вяхирем, а его сердце застучало ещё сильнее, когда он увидел остановившегося в паре метров от них Люта, что и произнёс эти слова.

— Соль... помогает им от жажды в жару, — вместе со слюной проглатывает горькую обиду конюх и опускает глаза. Задрожавший от одного только вида кочевника Славко торопливо проглатывает хлеб и встаёт, чтобы поклониться дружиннику: испытать на себе его гнев ещё раз он не хочет.

Не скрывающий удовольствия от того, что напугал обоих, булгарин расплывается в ухмылке и резко продолжает:

— Седлай коней. Нам пора.

* * * * *

Спустя пару часов, леса между Лыбутой и Псковом

— Тпру!

Конь Люта останавливается, мотая головой. Вслед за ним прекращает свой бег и гнедая кобыла, что несёт на себе Щуку и Ярослава.

Не успевает последняя вдохнуть влажными ноздрями принёсший предчувствие опасности воздух, как олегов помощник привязывает к ближайшему дереву на краю луга сначала её, а затем и скакуна кочевника. Булгарин смотрит сквозь спутанные ветви ельника, что возвышается впереди, и чувствует лёгкую прохладу, идущую из сердца чащи.

— Там, кажется, есть озеро. Наберём воды и вернёмся, а то жарко уж совсем, — темноволосый воин протирает рукавом испарину на лбу и берёт в руки две привязанных к седлу фляги. — Вы свои тоже заполните, а не то высохнете по дороге.

Славко послушно кивает и сжимает в руке кожаную баклагу; рыжий конюх же старается успокоить ласковыми прикосновениями потных ладоней лошадей, что перебирали ногами, прижали уши к голове и беспокойно ржали.

Через пару минут мохнатые еловые лапы наконец-то перестают касаться их острыми иглами, и троица выходит к небольшому вытянутому озерцу. Десятилетия назад старица Великой отделилась от основной реки, вода в ней из проточной превратилась в стоячую, навсегда застыв в наполненном до краёв старом русле и превратив его в нечто среднее между озером и болотом.

В тёмно-серой воде отражаются редкие кривые ели, но только там, где поверхность волн не скрыта густым ковром из крошечных нитей ряски, переплетённых собой в нерукотворном узоре. Сапог погружается в лужу, скрытую под копной осоки, и нога хлюпает в холодной воде.

— Чёрт!

— Воды можно набрать и зде... — неуверенно обращается к дружиннику Ярослав и оборачивается на лязг металла: Щука зачем-то остановился в считанном аршине от него и извлёк из ножен небольшой кинжал с деревянной рукоятью.

Тут же купеческий сын замирает, проглотив конец фразы и затаив дыхание. Он потерянно смотрит на доставшего из кармана свою верёвку Люта, чьи глаза пылают яростным огнём, а затем — вновь переведя взгляд назад на конюха — видит блеснувший на солнце клинок Щуки.

Славко напрягается и слегка пригибается на полусогнутых ногах, а затем с громким криком подпрыгивает и коленом ударяет смуглого дружинника в живот. Не то от боли, не от неожиданности булгарин взвизгивает, но остаётся крепко стоять на земле. Тогда лыбутчанин, словно забыв обо всём, кидается на него и пинает везде, куда может дотянуться, но дружинник все так же крепко держит своими смуглыми пальцами удавку и готовится использовать её по назначению.