Страница 8 из 60
— Книги читаешь — будто двумя жизнями живешь. Пойдем в дом, молодчина, девка!
Он подхватил Анютин мешок и пошел быстро, и голос его раздавался на всю улицу.
— Книги принесли! Книги принесли! — узнав новость, закричали мальчишки и понеслись по улице, обгоняя старика.
Вскоре у Фокиных собрались люди, и Анюта с выражением читала «Судьбу человека» Шолохова. С первых же строк рассказ захватил слушателей, женщины начали вздыхать, а мужчины хмурились, молча курили. Дядя Саша сидел у печки, нитка от очков свисала с его уха, а клинообразная борода торчала особенно воинственно и остро.
Давно уже опустилась на Елховку темень, а Анюту не отпускали. У нее разобрали все книги. Дядя Саша проводил ее до перекрестка и попросил приходить почаще и принести ему «Анну Каренину» Толстого. Он слышал, как передавали отрывки из этой книги по радио, и теперь хотел прочитать ее сам.
И Анюта много раз бывала в Елховке, и каждое ее появление встречалось радостно.
— Вот ведь какая штука, ребята, — сказал как-то дядя Саша. — Один листаешь книгу — хорошо, а когда при народе вслух читают — другой коленкор.
Проводила Анюта громкие читки и на ферме дояркам, читала в Крутых Дербах, в Зубове и на хуторе Соловьи, где всего-навсего три дома. Здешние жители любили литературу про мужество советских людей, про русскую природу, и Анюте несколько раз в городе приходилось покупать книги на свою зарплату: библиотечный коллектор посылал на село в основном скучные брошюры, толстые заумные труды, которые никто не брал…
Людно стало вечерами и в библиотеке. Сюда приходили не только почитать свежую газету, взять книги, но и просто так, посидеть, узнать новости. Толкались у стола мальчишки, которым Анюта давала книги и просила отнести их в тот или иной дом. Книгоношами стали почти все комсомольцы, а Соня Харитонова по просьбе Анюты открыла в самой дальней деревне, где она жила, филиал библиотеки.
Чаще других появлялся в библиотеке и тот парень, который когда-то собирался греться «литрухой». Он сидел с Анютой до самого закрытия, читал журналы, провожал девушку, носил морозными зимними вечерами Анютину корзину. Вскоре не осталось в окрестных деревнях ни одного человека, кого бы не знала Анюта. В каждой семье она чувствовала себя, как дома. Это знание людей помогало ей в работе. Услыхала она, например, от неразговорчивого пенсионера Ляпина, что он Зимний штурмовал и Ленина видел, и упросила его выступить на вечере. Встреча получилась интересной и живой.
У Анюты не стало хватать времени: везде ее ждали. И утром она просыпалась с радостным чувством. Авдотья, вязавшая ей шерстяные чулки, как-то сказала:
— Молоденькая ты, дочка, ребятенок еще, а как нужна людям-то, как нужна. Председателя и того, видно, меньше спрашивают. Дай-то тебе бог здоровья, моя славная…
Незаметно пролетел год. Потом второй, третий. Анюта получала от матери письма, в которых та звала дочь домой. Анюта отвечала ей регулярно, посылала небольшие денежные переводы, за что мать ругала ее, но поехать к ней в Смоленск насовсем не могла. Она даже не представляла себе, что вот когда-то ей нужно будет уехать из Гусева, проститься с рекой Илимкой, с дядей Сашей, с бабушкой Авдотьей, с ребятами-комсомольцами, со всеми полюбившимися ей деревушками и лесами. Да мало ли с кем и с чем не хочется прощаться теперь Анюте Белоглазовой, лучшему библиотекарю района!
От бабушки Авдотьи Анюта давно переехала, живет теперь с Аллой Михеевой, фельдшером, такой же смелой и веселой девушкой, как и она сама, у них на двоих небольшая комнатка при медпункте. Анюта теперь секретарь комсомольской организации, и колхозный парторг, бывая с ней на совещаниях в Рубилове, зовет ее Анной Петровной. Комсомольцы создали свое льноводческое звено и вырастили в этом году отличный лен. Шефствуют они над фермами, механизаторы в колхозе почти все комсомольцы, отличаются на уборке, на отправке хлеба, на взмете зяби.
Вечерами Анюта и Алла слушают радио, читают друг другу письма, варят на плитке борщ. Скоро с окончанием жатвы будет концерт художественной самодеятельности, и они обе выступят. Алла хорошо танцует, а Анюта поет частушки и сама их сочиняет.
Иногда под их окнами начинает сладко замирать гармошка, и тогда Алла шепчет, щуря лукавые глаза:
— Полундра, Анька, «литруха» пришел!
— Не зови его так, Аллочка, ладно? — умоляет Анюта. — Он хороший. После службы на флоте его и не узнать…
— Мы все поняли, товарищ Белоглазова! — дурачится Алла. — Поспешите, летите, как из лука стрела. Косынку на сегодняшний вечер тебе презентую. Лети!
Но Анюта не особенно торопится. Она так и эдак поворачивается перед зеркалом, примеряя яркую Аллину косынку, слегка пудрится, улыбается и идет к выходу.
В Притыкине было когда-то, еще до войны, восемнадцать домов. Ольга Ивановна хорошо это помнит, потому что учительница зачем-то заставляла ребят пересчитывать дома и спрашивала об этом на уроке.
В школу всей детской гурьбой ходили они в Засимов, в такую же небольшую деревеньку, но стоящую на сносной проезжей дороге. От Притыкина же до Засимовского большака петляли между перелесками выбитые тележными колесами две глубокие, постоянно заполненные дождевой водой колеи да тянулись по сторонам этой убогой дороги вытоптанные коровьими копытами тропки. Путь пересекали еще два оврага, заросшие крапивой, кустами волчьей ягоды, малиной и черемухой. Мать будила девчонок в семь часов, завертывала им в сумки по лепешке, испеченной на сковороде, и они шли от своего крайнего дома по деревне, скликая других ребят. Около двух часов тратили они на четыре километра, и учительница уже с указкой и с классным журналом в руке смотрела на стенные часы и укоризненно качала белой головой:
— Ох, эти мне притыкинские, всегда вы опаздываете!
После уроков Оля отставала от сестер и подруг и шла медленно, собирая по пути кленовые листья, рассматривала красивые мухоморы, провожала взглядом улетающих в теплые страны журавлей. Сзади нее плелся Жучок, помесь овчарки с дворнягой, которого Оля подобрала весной, раненного, в канаве и выходила. Когда она прощально махала журавлям рукой, Жучок тыкался в ее голые ноги влажной мордой, поскуливал и лаял.
— Ты что же это, Жучина, а? — Оля обнимала собаку за лохматую шею. — Может, зверя чуешь. Может, есть хочешь? А ну, побежали домой! Догоняй меня, Жучина, догоняй!
Притыкино открывалось с Каменного бугра, видны были все избы с палисадниками и огородами, задымленные приземистые бани у речки, кузница, окруженная ветлами, пожарный сарай с бочкой воды, крытый соломой скотный двор. Деревня впритык примыкала к буераку, за которым начинался густой сосновый лес. Отец говорил, что потому и деревню назвали так — Притыкино.
С бугра Оля видела, как отец заводит в станок лошадь, собираясь ее ковать. Она со всех ног бежала к нему, висла на его сильной шее и усаживалась на теплые, только что ошинованные колеса. Блаженно закрыв глаза, растягивался возле нее Жучок. Ворот рубахи у отца был расстегнут, на груди виднелись колечки черных волос. Длинными щипцами он доставал из горна малиновую болванку и бил по ней молотком, бросал болванку в шайку с черной от окалины водой. Потом снимал с крюка чайник, долго пил, нарочно проливая брызги себе на грудь. Брызгал и на Жучка, и тот нехотя поднимался, вилял хвостом, а отец смеялся:
— Ну и лентяя ты, Ольгушка, из собаки сделала.
— Неправда, папа, он зверя чует!
— Парфеныч, ты слышишь, что дочь моя говорит? — обращался отец к молотобойцу, вынимавшему из ящика подковы. — Зверя Жучок чует!
Потом кузнецы приступали к ковке. Отец похлопывал мерина по бокам, брал ногу лошади, привязывал ее к колодке, зачищал копыто и прикладывал горячую подкову. От копыта шел дымок, пахло паленым, а он, не обращая внимания, забивал в отверстие плоские короткие гвозди.
— Ну, атаман, хочешь прокатиться? — спрашивал он Олю и подсаживал дочь на покатую спину мерина. — Сдашь коня во двор и беги домой! Скажи маме, я сейчас обедать приду!