Ржаной хлеб

— Да ты что, Константиновна, ей-богу! — остановился Степанов на пороге. — Уж если директор к тебе заглянул, значит, с неотложными делами, да? А мы вот просто чайку попить, посмотреть, как ты живешь!

— Ой, знаю я, какой чаек, Николай Иванович! Погода-то, глянь! Ночью вон в рукомойнике воду льдом прихватило. Повесил Авель на столбе у двора рукомойник, летом тут умывался, посмотрела я дайче, и матушки мои — лед!..

— Ну как он, Авель-то? — спросил Степанов, проходя в переднюю комнату.

— Так уехал. Служба у него. А Ирочка с Витюшкой пока здесь, они весь месяц будут у меня догуливать…

С кухни, отгороженной цветастой занавеской, вышла улыбчивая молодая женщина с сонным ребенком на руках. Это и была Ирочка, жена Авеля, со своим трехлетним Витей. Увидя посторонних, мальчик, видимо, застеснялся, что сидит у матери на руках, и соскочил на пол. Николай Иванович погладил его по русой головке и шутливо подмигнул, как старому знакомому. И Витя оживился, схватил со стола зеленый пластмассовый пулемет «максим» и сказал, заглядывая Степанову в глаза:

— А это мне бабушка купила!

Сияющая бабушка накрыла полотенцем заварной чайник и присела рядом с Витей, прижала внука к себе.

— Он у меня умник. Ну, вылитый батя! Уже бороться может. Давай, говорит, бабка, поборемся. Ишь, нашел себе приятеля. Авель-то, бывало, все с мальчишками боролся, ну, вот и Витюшку приучает…

При разговоре я поинтересовался, откуда у Авеля такое редкое имя, и Ирина Константиновна ответила, что ничего, мол, не редкое, у них в деревнях старинные имена любят, и Кузьму еще можно встретить, и Платона, Тита, Тимофея, Матрену, а уж Федоров, Иванов, Денисов — пруд пруди. Авелем мальчишку нарекли по наущению бабки Фени, матери Ирины Константиновны. По-деревенски бабка Феня, а по бумагам Феона Артемьевна, теперь уже покойная, души не чаяла во внуке. Она его и воспитывала с пеленок, потому что Ирина Константиновна с утра до ночи пропадала в поле, на своих овсах, на картошке, на молотильном току. Лет с десяти Авель уже многое умел делать по дому: и хворосту, бывало, натаскает, и корову загонит, кур накормит, теленка на луг отведет и к колышку привяжет. И матери он охотно помогал. То лен вместе с ней на луговине расстилает, то мешки с зерном к амбару подвозит. Весны три прицепщиком был на тракторе, а в уборку помощником комбайнера. В горячее время работали до темноты, ночевали частенько прямо в поле. Поужинают при свете фар на стерне, заберутся в свежую теплую солому и спят под августовским звездным небом. У реки Царевич бродят стреноженные кони, собаки лают в прибрежных деревнях, гудят на Смоленском большаке грузовики, но ничего этого уставший Авель и все его взрослые дружки-механизаторы не слышат…

— Он мне потом про эти ночлеги часто рассказывал, — говорит Ирина Константиновна. — В отпуск приедет из армии и вспоминает. Ничего, говорит, мама, так хорошо из детства не помню, как ночь, запах свежей соломы, пшенный кулеш, хлеб подовой… И еще, говорит, реку Царевич. Даже во сне наш Царевич ему снился. А оно так и должно, по-моему: милее своей Родины, дома своего родного ничего нет. Меня вот фашисты молоденькой в Германию на работу угоняли, так я там не так от голода страдала, как от тоски по краям своим смоленским, по Скачкову. Вот и Авель, видно, в меня. В школу он ходил в Приселье, за четыре километра. Восемь классов закончил и поехал в город в техникум поступать. Но не приняли его тогда, народу, слышь, много поступало, а он не круглый пятерочник был. Поеду, я, говорит, мама, к тете Варе в Москву. Варя, это сестра моя родная, в Москве она с мужем давно уже живет. Вот там Авель и поступил в техникум. Дорожный выбрал, поближе, говорит, к земле. Приезжает по весне домой и как-то не так все улыбается. Я, говорит, мама, себе Иру нашел. Ты у меня Ира, и еще одна Ира у нас будет. Вот нас теперь две…

Ирина Константиновна любовно окинула взглядом молодую Ирочку, и та заалела щеками, в стеснении опустила глаза. Было видно, что свекровь и невестка живут в полном согласии. Многие факты говорили за это. Им было приятно, что мы со Степановым интересуемся Авелем, хорошо о нем отзываемся. Ирочка рассказала, что у Авеля не один спортивный рекорд, а много. Еще в техникуме он стал чемпионом Европы по дзюдо среди юношей. Там он и пристрастился к этому виду спорта. Он упорный, настойчивый. Поставил задачу всех побороть и поборол. И дважды Авель был чемпионом нашей страны. И тоже по дзюдо. В 1973 году и в 1976-м. А срочную службу проходил он в знаменитой Кантемировской дивизии. А сейчас в Москве служит в ЦСКА. И вот уже лет десять подряд, каждую весну или лето, видят односельчане Авеля в поле вместе с матерью, как и в прежние времена. По просьбе деревенских мальчишек, которые не дают ему прохода — «товарищ прапорщик, покажите приемчик», — он ходит дня два в военной форме, потом, искупавшись в Царевиче, облачается в старую свою робу, треснувшую по швам еще в первый отпуск, и приступает к работе. И сеет, и пашет, и стога ставит, помогает солдатским вдовам пробить косу, дров наколоть. И молодые и пожилые души в нем не чают. Старик Филиппыч, сосед по дому, частенько встречая его у завалинки, кричит Ирине Константиновне:

— Ну, мать, вырастила ты парня! Всем на загляденье! Настоящий он у тебя солдат. Я-то уж знаю, какими настоящие солдаты бывают. Валерка вон Степкин, одногодок Авеля, совсем с панталыку сбился: пьет, шляется по деревне, бездельничает, а матка его плачет. А все оттого, что службу не прошел, в армии не был — такое мое стариковское мнение…

— Да ты заходи в избу-то, — свесившись с подоконника, говорит Ирина Константиновна, — а то кричит там что-то с самой дороги…

И дед заходит, вместе с Авелем охотно пьет охлажденный в погребе грушовый взвар, расспрашивает о службе, о разных спортсменах-силачах, наших и заграничных, да и сам рассказывает, как воевал под Варшавой, как бил фашистов за рекой Одер. И в это время к палисаднику уже обязательно собираются мальчишки, заглядывают в окна, ждут Авеля. Для них Авель — высший авторитет, они готовы его слушать хоть до утра: чемпион Европы, это же непостижимо…

К ребятам Авель относится хорошо, на рассказы не скупится. Или начнет, словно мячик, двухпудовую гирю подбрасывать, разминку делать, а они смотрят во все глаза, запоминают движения, и кто его знает, пройдет какое-то время, и, может, один из этих пареньков заменит его на ринге, продолжит славу смоленского села…

Начинает темнеть, и деревня понемногу утихает. Уже прогнали стадо, мать подоила корову, политы в огороде огурцы, мошкара столбом вьется над лужайкой. Любит Авель эти вечерние часы, долго сидит на приступке крыльца. А спать ложится в сарае, на свежем сене, и спит как убитый. Утром мать с трудом будит его:

— Вставай, Авель, пора, милый…

— А сколько времени?

— Так уж половина четвертого.

— Такая рань…

— Да ты что? Народ вон уж в поле пошел. Ты просто отвык. Я тебя сегодня на ток занарядила, зерно будете сортировать.

— Строгий ты у меня, мама, бригадир.

— Ничего, потом отдохнешь.

Через каких-то полчаса Авель уже шагает в центру села, где собираются люди. Подходит грузовик, все с шумом садятся и едут на ток. Солнце медленно выплывает из-за деревьев. На лугах, за рекой Царевич, стрекочет тракторная косилка. Ползут в гору самосвалы с кошаниной. Растет за фермой гора силосной массы. И все запахи забивает запах травы, свежей соломы и хлеба…

Вернувшись в Москву, я решил позвонить Авелю в ЦСКА, познакомиться с ним, передать привет от жителей деревни и от его родных. Ответил мне дежурный или тренер в звании майора. «Пожалуйста, — говорит, — приезжайте, милости просим, нам, — говорит, — радостно слышать о товарище Казаченкове такие добрые слова, товарищ Казаченков у нас на хорошем счету…»

И вот сам Авель встречает меня на лестнице. Высок, русоволос, голубоглаз, спокоен, как космонавт. У меня аж пальцы хрустнули, когда он, здороваясь, сдавил мою ладонь.

— А если, — говорю ему шуткой, — жулики на тебя нападут?