Ржаной хлеб

Связной со станции Ямм информировал Козарова, что немцы ошеломлены дерзостью партизан, ввели на всех перегонах круглосуточную охрану, готовят карательные меры. Капитан Крегер отдал приказ стрелять в каждого без предупреждения, кто приблизится к полотну на сто метров. Откуда-то из-под Пскова пришли дополнительные мотодрезины с пулеметами. В районе Елизарова, Середки и Сорокового бора сводился у полотна лес, ставились заграждения из колючей проволоки, устраивалась скрытая сигнализация.

— Надо поблагодарить господина Крегера за такую заботу о нашей железной дороге, — сказал Козаров, собрав партизан. — Екимов, сколько у нас взрывчатки?

— На пять мин еще хватит, Николай Васильевич.

— Маловато. Одной миной наверняка можем сработать?

— Натяжной взрыватель поставлю, и гарантия — сто процентов. Но и за нажимной ручаюсь.

— Готовь нажимной. Дергать за веревочку — риск большой, а нас немного. Сейчас, когда немцы усилили охрану дороги, нам надо доказать, что партизаны не струсили, что смерть фашистов поджидает всюду, как бы они ни охраняли себя…

Руководить операцией снова вызвался Петя Екимов. Через связного со станции Ямм он узнал, что на всех лесистых участках дороги день и ночь ходят патрули, выставлены секреты. Командует теперь охраной Юксар. Он откуда-то из Эстонии родом, человек злобный, садист, во всем подражает своему начальнику капитану Крегеру, даже очки в золотой оправе, как и у Крегера, достал, слова цедит сквозь зубы, по два раза в день бреется. И комендант полевой жандармерии уже другой — Норман, из эсэсовцев, ездит в броневике. Переводчиками на станции некто Ясметевы, муж и жена, местные жители, оба продажные, служить фашистам пошли добровольно, стараются угодить. Предают наших людей, зная всю округу, указывают карателям адреса.

Все эти сведения Екимов хорошо запомнил, передал Козарову, взрывать очередной эшелон решит под самым носом у Крегера, вблизи станции. Здесь все-таки, судя по наблюдениям и по данным связных, бдительность немцев поослаблена, стоят в тупиках какие-то старые теплушки, высятся штабеля угля, досок, среди которых можно легко замаскироваться.

Мину партизаны поставили ночью. И не нажимную, как просил Козаров, а с натяжным взрывателем. Другого выхода у Екимова не было, потому что поезд ожидался к обеду, а оставлять нажимную мину на большой срок нельзя: наскочит на нее дрезина или пустой товарняк и все дело испортит.

Операция прошла удачно. Взрыв был такой, что ни в поселке, ни в ближних деревнях не осталась ни одного стекла. Петю Екимова контузило. Он прибежал в Сороковой бор без своей модной кубанки, оглохшим. В эшелоне были дальнобойные снаряды для обстрела Ленинграда, и рвались они страшно. Состав разлетелся на куски. Разметало и рельсы и шпалы, загорелись складские помещения.

Показывая на уши, Петя крутил взлохмаченной головой и ничего не мог сказать, подбородок его мелко дрожал, на лбу запеклась кровь, глаза были красными…

Все лето отряд Козарова не давал фашистам покоя. Разделившись на мелкие группы, партизаны подкарауливали оккупантов, предателей и полицаев в самых неожиданных для них местах, жгли, взрывали, минировали дороги, открывали огонь по колоннам карателей. В Гвоздно и Пенькове уже были готовы землянки, и группы жили порознь, поддерживая связь через «дупло Минковских». Надо Козарову дать приказ Екимову или Моськину, он пишет записку, связной относит ее к мельнице в дупло, и приказ доходит до цели…

Отряд постоянно пополнялся новыми бойцами. Приходили коммунисты и комсомольцы, мужчины и женщины, записывались целыми семьями. Инструктор райкома партии Федор Николаев воевал вместе со своей женой Татьяной, бесстрашной, опытной разведчицей. Павел Васильев из Пенькова привел с собой двоих сыновей и двух дочерей. Подбрасывала кадры и Большая земля. «Явился с неба», как шутили в отряде, Миша Осипов, веселый семнадцатилетний хлопец. Родители Осипова жили в Москве, и Мишу все звали поэтому Москвичом, забыв про его фамилию. Он сразу же сдружился с Екимовым, с Леней, Богдановым и с другими молодыми партизанами, ходил с ними на задания.

А заданий было много. Планировали их Козаров с Екимовым, поступали приказы на ту или иную операцию и с Большой земли, из Ленинградского штаба партизанского движения. Каждую ночь уходили куда-то группы. Разгромили козаровцы маслозаводы в деревнях Спицыно и Островцы, освободили наших военнопленных у песчаного карьера, взорвал эшелон с танками отчаянный Леня Богданов. Взорвал почти на том месте, где Петя Екимов пустил под откос состав со снарядами.

После подрыва эшелона с танками фашисты объявили Пуловский и ближние к нему районы особо опасной зоной. Они арестовали триста шестьдесят заложников и партиями стали их расстреливать. Расстреливали там, где были совершены партизанские диверсии, сгоняя к местам казни народ.

Заправлял этим кровавым делом Юксар. Приговоренных к смерти выстраивали возле покореженных, обгоревших вагонов, на краю воронки, у разрушенного партизанами здания, на Песчаной горке в Пулове, и Юксар произносил речь. Он отлично говорил по-русски, то и дело одергивал аккуратный офицерский френч. Речь его каждый раз была одинакова: немецкое командование гуманно к послушным и беспощадно к бандитам. За варварские, азиатские действия партизан отвечает все население. Надо сообщать о подозрительных старосте или в комендатуру. За это полагается награда.

Юксар рисовался. Офицерскую форму он надел недавно, и его прямо-таки распирало от счастья. Знал он, что и наблюдают за ним стоящие у машины Крегер и Норман. Это они подсказали ему содержание речи, надеясь, что кто-то из русских выйдет и назовет имена партизан. Если это сделает заложник, его отпустят домой. Если заявит человек из толпы согнанных, того ждет немедленная премия…

Но толпа молчала. Люди жались друг к другу. Всхлипывали женщины. Перебирали босыми ногами мальчишки, искоса поглядывая на автоматы и каски солдат.

Молчали и заложники. Среди них были разные люди: колхозники, учителя, служащие, молодые и в годах, мужчины и женщины. Их арестовали по доносу полицаев и старост как неблагонадежных: был агитатором на ферме, депутатом сельсовета, состоял в комсомоле, часто на собраниях выступал, муж или сын служат в Красной Армии, высказывался против немцев, не уплатил положенного налога или просто не угодил старосте, волостному старшине… Почти все они знали что-то о партизанах, но ни один и рта не раскрыл. Стояли молча, потупив голову, и казалось, ничем не выбить из них слова. Некоторые плакали, просили о помощи, но никто не выдал товарищей.

Один раз только, когда расстреливали группу заложников у разъезда Глушь, старик Смирнов из Залахтовья, бравший раньше на учет имущество кулаков и за это теперь попавший в число смертников, пожелал высказаться. Он так и сказал: «Желаю высказаться о партизанах», — и, как школьник, поднял руку. Заметив его движение, Юксар с надеждой вскинул голову:

— Выходи, дед, вперед и говори! Ты ведь не коммунист?

— Нет, не коммунист, господин начальник.

— Очень хорошо! Говори и получишь награду.

— Я и бесплатно всю правду выложу…

Старик еле держался на ногах. Он был в одном валенке, в разорванной нижней рубахе, белая борода его торчала острым клином. Опираясь на палку, он сделал волочащий шаг к Юксару, сказал:

— На ухо желаю сообщить сведения, господин начальник.

Юксар усмехнулся, кинул взгляд в сторону Крегера и Нормана, подошел к деду.

— Поближе, господин начальник… Силов у меня нет на громкие слова…

Перегнувшись в талии, Юксар склонил к старику голову, и дед, изловчившись, резко ударил его палкой. Это было так неожиданно, что растерянный командир карателей не нашел ничего лучшего, как искать в траве сбитые очки и фуражку. И пока он, близоруко щурясь, шарил под ногами, дед хрипло кричал:

— Сынки! Родные! Передайте партизанам, пусть за кровь нашу!..

Сбоку, от броневика, полыхнул выстрел. Это стрелял Норман. Он взмахнул «вальтером», подавая команду солдатам, и два десятка автоматов тут же застрочили, слились в один рокочущий гул. Сраженные пулями, люди упали возле деревянной складской стены, застыли в разных позах. Все на секунду стихло. Только эхо, разбуженное торопливой стрельбой, еще катилось по густому ельнику да старик, булькая в горле кровью, пытался что-то сказать, полз по траве, вскидывая белую бороду, судорожно загребая валенком. Найдя свои очки, Юксар подскочил к деду, стал в упор стрелять в его костистую, узкую спину. Дед уже не шевелился, а он все стрелял и стрелял, морщась и нервно дергая рассеченной щекой…