Ржаной хлеб

— Ну так что, Николай Васильевич, может, сначала поразведать мне, одному сходить на мельницу? — спросил Иван, всматриваясь в здание. — А то ведь не ровен час…

— Давай!

Вернулся Иван радостный. С ним был Владимир Леонтьевич Минковский. Сильными своими ручищами мельник обхватил Козарова, уколол черной бородой.

— Давно уже поджидаю, Николай Васильевич, давно. Ночами по очереди дежурим, не спим. Опасался я, понимаешь, за тебя: эти сволочи уже пронюхали, что председатель райисполкома в районе объявился, ищут, шныряют везде. Так что молва, вишь, вперед тебя прибежала.

— Ленинградцы у тебя были? — нетерпеливо спросил Козаров.

— Полный порядок, Николай Васильевич. И гостинцы ихние в надежном месте, и сами они. Идемте в дом, сегодня не опасно, день у меня не помольный. Но на всякий случай охрану выставлю, пошлю вон Генку с Ниной, подежурят пока, поглядят…

Друг за другом, огибая плотину, пошли они травянистой полянкой к дому. Евдокия Ивановна встретила гостей в сенях. На ногах уже были и Нина с Генкой. Всех их Козаров хорошо знал. Не было дома только Виктора и Ольги. Виктор служил в Красной Армии, а Оля, телеграфистка Пуловского узла связи, еще в начале войны ушла по рекомендации райкома партии в особый разведывательный отряд, действовавший под Псковом.

Когда утихли радостные возгласы приветствий, Владимир Леонтьевич, подсаживаясь к Козарову, спросил:

— Невтерпеж мне узнать, Васильич… Как там наши-то? Немцы брешут: при последнем издыхании Россия, Ленинград вымер, груда камней на месте города…

— Живая Россия, Владимир Леонтьевич! Стоит наша страна Советская, товарищи мои дорогие! Стояла и стоять будет! И об Ленинград фашисты лбы свои поразбили… Никогда не видать им Ленинграда…

Минковские просили Козарова пожить с недельку у них на мельнице, отдохнуть, подлечиться. Николай Васильевич после такого большого перехода по району чувствовал себя вообще-то неважно: побаливала раненая нога, голова кружилась, подступала иногда тошнота. Но он наотрез отказался от отдыха. Не до этого было, да и задерживаться на мельнице не следовало долго, хотя и тихое, удобное здесь место. Удобное в том отношении, что сюда под видом помольцев могли, когда надо, приехать нужные люди, что-то сообщить, передать. Но пусть уж, как условились, все сведения собирает Минковский.

Он пока вне подозрений. Умело разыгрывая обиженного Советской властью кулака, он между тем собирает различные сведения о местных гарнизонах, о предателях, припрятывает зерно и муку. А Нина с Генкой доставляют сведения, развозят подпольную районную газету «Колхозная трибуна».

Немцы на мельницу заглядывают редко, но уж когда приезжают, Минковский, распушив и намазав репейным маслом бороду, изгибается в поклонах, велит своей Авдотье поскорее ставить на стол самогон, горячие русские блины, капусту квашеную, грибы и, прикладывая ладонь к груди, приглашает радушно:

— Милости прошу откушать, господа… У нас, конечно, бедновато, по-мужицки все, не то, что в старые времена, но уж не обессудьте, чем богаты, как говорится…

С немцами всегда бывает кто-то из Пуловского хозяйственного управления, из комендатуры, из полиции, и эти служаки, русские или эстонцы, в основном жители здешних мест, продавшиеся фашистам, переводят разговор, Минковский на Желче живет сравнительно недавно, его перевели на Блонскую мельницу из другого района, и, пользуясь этим, он напропалую врет насчет своего кулацкого происхождения, намекает чиновникам из комендатуры и управления, что ему бы, бывшему владельцу двух каменных торговых лавок и крупорушки, неплохо бы за старания перед Германской империей и великим фюрером получить данную мельницу в личную, так сказать, собственность, стать ее полным хозяином. Он и за помол берет строго по таксе, и за мужиками следит, чтобы послушны властям были, и всю полагающуюся к сдаче муку немедленно отвозит на склад и получает соответствующие квитанции. Минковский достает эти квитанции, раскладывает на подоконнике: вот, мол, смотрите, все до грамма сдано, все на строгом учете. Видя его рвение, немцы торопливо говорят «гут, гут», садятся за стол и, прежде чем съесть что-то, огурец или аккуратненький рыжик, крутят сначала на вилке перед глазами, нюхают, цокают языком, опять приговаривают свое гортанное «гут, гут», словно гуси гогочут, и медленно, без хлеба едят. И самогон пьют они маленькими глоточками, кривят губы, хлеба не нюхают и вообще закусывать не торопятся. «Тоже мне высшая раса», — усмехается в душе мельник. Он подливает им в стаканы, произносит тост за господина коменданта и прочих господ и, выждав время, убедившись, что все уже изрядно опьянели, начинает просить для мельницы сверх положенной нормы керосину, соли, осторожно интересуется ближними гарнизонами: бывает, что партизаны пошаливают и ему, мол, на мельнице, страшно, неплохо бы охрану окружающих деревень усилить, и ожидаются ли в этом смысле какие пополнения…

— Такой линии, Леонтьич, и держись пока, — сказал Козаров, выслушав рассказ Минковского.

— Стараюсь, Николай Васильевич, да уж больно противно… Так бы и двинул чем…

— Не горячись. Придет еще время. А теперь вот что. В Ериховы Дубяги надо кого-то послать, передать Воронину Ивану Петровичу, чтобы в понедельник приходил вместе с Петей Екимовым к трем соснам у болота. Знаешь это место? Помнишь, на тягу ходили?

С этого же дня захватили Козарова организационные партизанские дела. Он побывал у ленинградцев, встречался с пуловскими коммунистами, которые были оставлены для работы в тылу. Ленинградцы уже освоились с лесной жизнью, вели разведку, радистка передавала их данные на Большую землю. У них был свой план, своя инструкция. Местным партизанским командирам они вообще-то, согласно приказу, прямо не подчинялись, но Козаров мог пользоваться их рацией, взять взрывчатку и боеприпасы. Старший из разведчиков заявил Николаю Васильевичу, что, выполнив задание, они, видимо, получат распоряжение перейти под его, Козарова, начало.

В районе Пулова действовало не четыре партизанских отряда, как сказали Николаю Васильевичу в Ленинграде перед отлетом, а больше. Отряды, правда, небольшие, человек по двадцать-тридцать. Возглавляют их директор МТС Семенов, старший лейтенант пограничных войск Семиренко, председатель сельсовета Филиппов и другие активисты района. Помимо отрядов, есть мелкие подвижные группы. Самая боевая группа Петра Екимова, коммуниста из деревни Ямок.

Всю осень сорок первого года пуловские партизаны действовали активно. Они сожгли несколько мостов, уничтожили с десяток машин с фашистами, нападали на комендатуры, делали засады на дорогах.

В сентябре стала выходить районная газета «Колхозная трибуна». Это было немалым событием. Люди удивлялись и радовались, взяв в руки пахнущий свежей краской газетный лист с родным знакомым заголовком. Газету передавали друг другу. Распространяли ее комсомольцы под руководством «главного почтальона» Нины Минковской. Печаталась газета в лесу, куда было переправлено типографское оборудование. Сделать это было не просто. Спрятанные в Пулове, в центре села, станки, шрифты и бумагу выносили ночами под носом у немцев. На такое рискованное дело пошли «два Петра»: Петр Соловьев и Петр Екимов. По винтику, по детали, в мешках, в карманах, за пазухой перетаскали они все необходимое для печатания газеты в лес, делали первый номер. На первой полосе, набранной жирным крупным шрифтом, выделялась заметка «Ни одного зерна фашистским злодеям!». Хлестко, без особого стеснения написанная, она била в самую цель, призывала крестьян не давать хлеб оккупантам, бить их, истреблять, как бешеных собак…

Немцы взбесились, узнав о газете. Они перекрыли все дороги, стали прочесывать лес, не выпускали людей из деревень. Отходя в глубь Сорокового бора, партизаны вели неравные бои. У них не хватало оружия, взрывчатки. Да и опыта настоящего пока не было. И без того малочисленные отряды быстро редели. А тут еще раньше времени снег выпал, прикрыл выручающую спутницу — «черную тропу»: куда ни сунься с дороги — предательский след за тобой…